Начиная разговор с сыном, Матильда решила: если представится случай, выяснить все и по поводу скальпелей. Они снова лежали в футляре на каминной полочке, а Энеа будто и не заметил их исчезновения из мастерской. Каждый вечер после ужина, когда он поднимался в комнаты над оранжереей, Матильда все ждала: вот-вот спустится и начнет бушевать, как в тот раз, когда вдребезги разбил стекло картины из-за того, что мать осмелилась переступить порог его кабинета. Но теперь Энеа ничего не сделал и не сказал.

Она и самой себе не могла объяснить, зачем пошла на похороны юноши и девушки, убитых несколько дней назад. Но готовилась к этому с особой тщательностью, как к очень важному событию. Даже норковую шубу надела, хотя было не так уж холодно.

В толпе, собравшейся перед церковью, ее наверняка приняли за добросердечную, искренне скорбящую синьору. А она стояла прямо и неподвижно, в душе сожалея, что не принесла даже цветка. Вот сейчас под порталом появятся два гроба. Пробивавшийся сквозь пелену тумана солнечный луч падал ей на лицо, казалось искаженное страданием. Но внутри она вся была холодна и не могла понять, почему не испытывает абсолютно никаких эмоций. Уж лучше бы она почувствовала страх или хотя бы ту щемящую тоску, что накатила на нее несколько лет назад как предзнаменование старости. Но нет. Она пришла как сторонний наблюдатель и осталась им до конца траурной церемонии, несмотря на то что сын ее, возможно, был к этому причастен.

Несколько дней спустя Матильда решила, что ей надо срочно кому-нибудь излить душу. Не было больше сил проводить дни наедине со своей страшной тайной. Так недолго и умом тронуться. Только вот найдется ли человек, способный понять?..

Сперва она подумала о Каламбрине: у той был особый дар проникать сразу в суть вещей, за что Матильда, собственно, и ценила так ее дружбу. Как истинная художница, Каламбрина обладала, что называется, двойным видением: людей и факты она видела одновременно снаружи и изнутри. Но стоило Матильде представить, что она сидит в плетеном кресле из ивовых прутьев посреди захламленной гостиной, а перед нею Каламбрина теребит свою косу и безжалостно вытягивает из приятельницы всю подноготную, как энтузиазм тут же угас. Обнажаться перед Каламбриной вовсе не хотелось. Нет, ей нужен человек, который все поймет, но не свяжет ее по рукам и ногам собственными же признаниями.

Она подумала об этом, и верное решение пришло следом. Андреино Коламеле! С Андреино они теперь виделись редко, но, как и прежде, понимали друг друга с полуслова, словно бы владея неким неведомым для посторонних шифром.

Матильда предупредила нотариуса по телефону о своем визите; они условились на семь вечера: секретарши уже разойдутся, да и звонки не будут его донимать.

Матильда еще раз утвердилась в правильности своего выбора: Андреино не только понял без лишних объяснений, что дело конфиденциальное, но и сразу догадался, что их встреча должна остаться в тайне от Энеа.

Андреино Коламеле ни на секунду не усомнился в том, что Матильда обратилась к нему как к другу, а не как к юристу. Когда ей нужна была юридическая консультация, она, как правило, приглашала его на ужин и заранее извинялась, что немного озадачит одной из тех «головоломок», с которыми без его помощи ей не справиться.

А уж коли на то пошло, догадывался он и о причине ее неожиданного звонка. В последнее время Энеа вел себя, мягко говоря, странно. Пока, слава Богу, это было не всем заметно, но кое-какие толки уже вызывало. Вообще-то те, кого слухи затрагивают в первую очередь, обычно узнают их последними, однако, вполне возможно, какая-нибудь добрая душа успела доложить матери о причудах сына.

Андреино не поверил, когда ему донесли, что Энеа связался с какой-то непотребной девицей. Не потому, что сын Матильды был так уж разборчив в знакомствах, — просто нотариус и мысли не допускал о любовных похождениях Энеа, будучи твердо уверен, что тот девственник и более того — импотент.

За Андреино в молодости тоже водились грешки, поэтому к случайным связям ближних он относился снисходительно. А с годами эта тема и вовсе перестала его занимать. Прежде он, бывало, подумывал о женитьбе на деньгах, но из его планов ничего не выгорело, и вопрос отпал сам собой. Пожалуй, это и к лучшему, считал он, ведь брак так или иначе не может быть решением всех финансовых и жизненных проблем. А основной жизненной проблемой Андреино всегда было заиметь собственную контору, и по возможности в центре города. Для достижения этой цели он больше двадцати лет проработал помощником нотариуса Паолы, намеренно освобождая того от самых неприятных и заковыристых дел, а также часто беря на себя роль посредника.

Его бывший шеф как раз и внушил ему, что с женщинами одни хлопоты, и если без них вообще нельзя обойтись, то относиться к ним следует как к тонизирующему напитку — выпил и забыл. А хозяином в доме должен быть мужчина. Вот Коламеле и решил не связывать себя семьей, чтоб не рисковать.

Сам он был родом из Палермо, поэтому не сразу прижился на Севере. Но упорства ему было не занимать, он буквально дневал и ночевал в нотариальной конторе. При этом всегда следовал советам Паолы и ни разу не раскаялся. Так постепенно между ними завязалась крепкая дружба, благодаря которой Коламеле стал компаньоном, а позднее, после смерти Паолы, хозяином конторы.

Еще до войны он сблизился с семейством Монтерисполи и частенько проводил вечера в их доме. Из этих веселых сборищ он, чужак в здешних краях, тоже много для себя почерпнул. В частности, усвоил, что не всегда надо быть искренним, если хочешь сохранить хорошие взаимоотношения с людьми.

Нанни и его друзья безусловно принадлежали к местной знати. Не всякого допускали в этот круг, а кто удостоился этой чести, должен был гордиться таким знакомством. И каково же было Андреино обнаружить, что эти люди в жизни отнюдь не всегда следуют правилам, провозглашаемым ими во время застольных дискуссий о добре и зле, справедливости и беззаконии и т. п.! Он очень быстро научился поддакивать собеседникам, а на деле поступать так, как диктуют чисто практические соображения.

Но с другой стороны, может быть, он, поглощенный решением житейских проблем, не замечал, что у них, у Нанни и его друзей, была своя правда, очистительная, как огонь, сжигающий стерню, чтобы лучше поднялись новые всходы. Иначе отчего старожилы в городе до сих пор вспоминают о тех вечеринках: с завистью — кто на них не был, и с гордостью — кто был?

Андреино провел Матильду не в приемный зал, выходивший окнами на церковь Орсанмикеле, а в свой кабинет, куда допускались лишь избранные.

Переступив порог, Матильда сморщилась.

— В этих старых домах вечно стоит запах плесени. Неужели это все еще после наводнения?

— Да нет, наводнение здесь ни при чем, — ответил Андреино. — Просто старость всегда дурно пахнет.

Он сел рядом с Матильдой в одно из двух кресел, стоявших перед письменным столом, не желая, чтобы тот разделял их как преграда на пути доверительного разговора.

Но Матильда все никак не могла его начать. Коламеле кашлянул, выжидательно поглядел на нее из-под сдвинутых бровей. Да, выглядит она неважно. Может, больна и хочет уточнить что-нибудь в завещании? Никогда еще нотариус не видел у нее такого бледного и напряженного лица. Даже волосы, казалось, стали реже и еще больше побелели.

— Ну что, Матильда, — наконец прервал он затянувшееся молчание, — с обмена любезностями начинать не будем? Давай начистоту, что стряслось?

Она встрепенулась, решительно вздернула подбородок (Андреино был знаком этот жест: Матильда всегда так собиралась с духом).

— Боюсь не найти нужные слова, — тихо проговорила она. — Но кое-что стряслось, ты угадал…

Андреино, как того требовали приличия, выдержал паузу, потом заметил, что, видимо, ее тревога связана с сыном: едва ли кто-нибудь на свете, кроме Энеа, способен довести ее до состояния такой прострации.