нм всю свою жизнь, как она складывалась, к чему я пришел.

—      Вот видите,— говорю,— когда-то и сам я чуть было не споткнулся. И меня бы завела та дорожка в тюрьму, потому что другого конца у нее не бывает, рано или поздно, а быть бычку на веревочке. Теперь же я человек. Работа для меня — радость жизни, и не стыдно мне людям в глаза поглядеть...

Тут некоторые из них заявляют:

—      Вам, действительно, повезло. Вы в тюрьме не сидели, а мы уже вроде клейменые. Значит, у нас такая судьба.

—      Ерунда! — говорю.— Ваша судьба от вас же зависит. Отбудете срок и берите ее в свои руки, вставайте на правильный путь.

Вот так поговорили мы с ними, поспорили и даже маленько поругались. А через какое-то время вернулся я из очередной поездки, дома никого не было, прилег отдохнуть. Слышу, стучатся. Открываю дверь. Входит незнакомый человек лет тридцати. Одет неважно — засаленная стеганка, брючишки потертые и помятые, на ногах полуботиночки стоптанные. Спрашивает:

—      Можете вы меня выслушать?

—      Проходите.

Прошел он в комнату, сел на стул. Носом сопит, смотрит исподлобья и в сторону.

—      Ну,— говорю,— какое у вас дело ко мне?

Он еще больше потупился и отвечает:

—      Я только что из тюрьмы вышел. В общей сложности почти десять лет отсидел.

—      За что?

—      По указу, два-два.

—      Я,— говорю,— не юрист и в этих статьях не ориентируюсь. Вы мне попрямее скажите.

—      Проще сказать — ограбление.

—      Ну а теперь что думаете?

—      Решил покончить с преступной жизнью.

И тут в первый раз он в глаза мне взглянул. Дескать, поверю или не поверю?

—      Правильно,— говорю я ему.— Очень хорошо, что приняли вы такое решение.

—      Принять-то принял, да только получится ли?

—      Это от вас зависит.

—      Не только от меня,— сказал он и снова набычился.— Знаете, как к нашему брату относятся? Приходишь в отдел кадров, посмотрят документы — рецидивист, уголовник, и тут же отбой — не нуждаемся... Что же мне, опять на хазу идти?

Вижу, что парень переживает мучительно. Если не поддержать, опять поскользнется.

—      Хорошо,— говорю,— а что вы можете делать? Специальность какая-нибудь, кроме тех, что статьями предусмотрены, у вас есть?

—      В слесарном деле кое-что понимаю. Не очень шибко, но ведь и подучиться могу. Помогите мне на работу устроиться!

—      Ну а какие документы есть у вас?

Подает он мне новенький паспорт и справку. В ней сказано, что Алексей такой-то освобожден из мест заключения по отбытии наказания.

—      Ладно,— говорю,— Алексей Батькович, постараюсь помочь тебе устроиться на работу, но и ты не подведи уж меня.

—      Слово даю!

—      В таком случае денька через два заходи.

Пообещал я ему, значит, и мне свое слово держать надо. Пошел в партийный комитет, в профсоюзную организацию просить за этого парня и добился, что приняли его в. вагонное депо, на первое время подручным слесаря. И даже койку в общежитии ему выхлопотал.

Стал он работать. А я как бы со стороны наблюдаю за ним, из виду не выпускаю. Парень старается, хотя нет-нет да в чем-то и прорвутся блатные привычки.

Прошло месяца три, дело уже к весне было. Снова является ко мне Алексей.

—      Максим Игнатьевич, я опять к вам за помощью.

—      Что у тебя случилось?

Он рассказывает, что хотелось костюм в рассрочку купить, а бухгалтерия гарантийную справку не выдает, мы, говорят, на тебя еще не надеемся. Костюм же вот так, позарез ему требуется.

Спрашиваю:

—      А что тебе так приспичило, уж не собираешься ли пятки салом намазывать?

—      Что вы, Максим Игнатьевич, разве могу я вас обмануть!

Потом мялся, мялся да и сказал:

—      С девушкой я познакомился, а в этой одеже встречаться с ней совестно.

—      Что за девушка?

—      Да у нас же на железной дороге работает проводницей, Ниной зовут ее.

И вспомнилось мне, как сам я, когда за Тоней ухаживал, переживал из-за того, что костюма у меня не было, что в старой красноармейской гимнастерочке на свидания ходил. «Ах, шут возьми,— думаю,— помочь надо парню».

Пошли мы с ним в бухгалтерию, стал я просить:

—      Дайте вы ему справку, я за него ручаюсь.

—      Под ваше ручательство выдадим,— соглашаются в бухгалтерии.

А я Алексею-то говорю:

—      Тебе бы заодно и шинельку надобно справить.

—      Сразу все — не по средствам. И за костюм-то спасибо.

—      Погоди,— говорю,— давай в профсоюзную кассу взаимопомощи обратимся.

А я, между прочим, член пленума Областного совета профсоюзов, и местная организация с моим мнением считается. Поговорил я, и выдали моему подопечному ссуду на приобретение шинели.

Нарядился он в форменный железнодорожный костюмчик, в шинельку, приходит ко мне домой, сияет, как новый гривенник, достает из кармана пол-литра и ставит на стол.

—      Эт-то что?

—      Вот,— говорит,— Максим Игнатьевич, в знак благодарности выпить с вами желаю.

—      Обидел ты меня, Алексей.

Он нахмурился, передернул губами и спрашивает:

—      Вы что же — совсем не пьете или только с бывшими уголовниками брезгуете?

—      Дурак ты,— говорю.— Если хочешь знать, выпиваю

ли,— выпиваю. Но сейчас-то мы выпьем с тобой чайку, а бутылку...— Беру я бутылку со стола и убираю в буфет.— Бутылку эту мы на свадьбе у тебя разопьем.

Усмехнулся он, повеселел.

Была ли у него свадьба? Была. Женился он на той самой девушке-проводнице, о которой говорил тогда. Я помог молодоженам с квартирой устроиться. Мне эти хлопоты даже приятны были: парень гнездо вьет, значит, прочнее утверждается в новой жизни.

Был у меня с ним еще такой разговор.

—      Вот,— говорю,— Алеша, ты теперь семьей обзавелся, и надо тебе подумать о будущем. Ты еще молодой человек, все у тебя впереди — учиться надо.

—      Куда мне учиться!

—      В школу рабочей молодежи поступи, а потом в заочный железнодорожный техникум.

—      Думаете, это возможно?

—      Обязательно.

Стал он готовиться к экзамену в техникум. Меня это радовало. И Нина, жена его, тоже довольна была.

Тюремная короста постепенно слезала с него, отшелушивалась. Но прежние привычки еще прорывались норой. Однажды заходит он ко мне домой и говорит:

—      Максим Игнатьевич, не дадите ли вы мне угол на несколько дней? В Челябинск ехать придется, в техникум экзамен держать, а у меня угла нет.

Я притворился, что не понимаю его, и спрашиваю:

—      Зачем же угол-то?

Он усмехнулся и объяснил:

—      Угол — это, по-нашему, чемодан.

—      По какому, по-вашему?

—      Да по-блатному же...

Тут и напустился я на него:

—      Как не стыдно,— говорю,— едешь поступать в техникум, а на языке такие поганые слова. Забудь их, навсегда из памяти вычеркни, иначе и знать тебя не хочу!

Я кричу на него, а он стоит передо мной, лицо красное сделалось, и глаза опустил. Говорит:

—      Извините, Максим Игнатьевич, виноват. Больше не повторится.

Чемоданчик я ему одолжил. Уехал он, а когда вернулся, с поезда — прямо ко мне:

—      Приняли!

К учению Алексей оказался очень способным. Через полгода за первый курс все зачеты сдал, а теперь на третьем курсе уже и работает заместителем мастера. В семье у него прибавление: сынишка родился.

По случаю рождения наследника Алексей и Нина в гости меня пригласили. Я, конечно, пошел. Выпили мы, расчувствовались.

—      Вот,— говорю,— Алеша, годы не остановишь, скоро уйду на пенсию. Вспомнишь ли тогда о старике Куприянове, зайдешь ли проведать?

Он как заплачет! Припал головой на грудь ко мне и сквозь слезы говорит:

—      Милый Максим Игнатьевич, да ведь ты мне роднее отца стал, человеком сделаться помог, такое не забывается...

Тут и я вместе с ним заплакал. Отчего заплакал? Ну как объяснить, отчего? В этих случаях слезы сами собой из глаз льются. Поезд тяжелый трудно бывает через перевал провести, а помочь человеку в его жизни перевал одолеть — это куда труднее!