—      Я им не продавал,— угрюмо ответил кладовщик.

—      А на какие деньги ты каждый день бражничаешь? — строго спросил Борис Левочкин.

—      В своих деньгах я никому не подотчетен.

Разбирать это дело было неприятно, как неприятно

бывает прикоснуться к чему-то грязному. Сам же кладовщик сначала держался нагловато и грубо, потом стал юлить, изворачиваться, а под конец изобразил раскаяние и, обращаясь к членам правления, сказал:

—      Признаюсь, оступился, простите меня.

—      Что же будем делать, товарищи? — спросил Горшков.— Каково предложение ревизионной комиссии?

—      С работы снять и дело о хищении передать в суд,— ответил Гусев.

—      Простите,— повторил кладовщик, глядя на Конд-ратия Иванова.

Кондратий был суров только с виду, характер же у него уступчивый, даже мягкий. Его нетрудно разжалобить, расположить к себе.

—      Может, проявим, товарищи? — нерешительно сказал он.

—      Что проявим? — блеснув стеклами очков, спросил председатель.

—      Ну, как это говорится, гуманность, что ли. То есть снисходительность.

—      Не согласен! — жестко сказал Аким.— Многое можно простить, но когда человек обманывает и обворовывает общественное хозяйство, этого, Кондратий Иванович, я простить не могу. Этого мне совесть не позволяет.— Он взглянул на портрет Ленина, висевший в простенке между окнами, и повторил: — Совесть моя...

Чуткий, отзывчивый по натуре своей, Аким Горшков становился непримиримо суровым, когда видел, что кто-то пытается обмануть коллектив и чем-то подрывает устои общественного хозяйства. С особенным возмущением относился он к пьянству.

—      Не могу простить! — повторил председатель.

Его поддержал секретарь партийной организации Василий Улыбин.

—      Как зеницу ока должны мы хранить и укреплять честность в общественных отношениях. В этом вижу я залог нашей силы,— сказал он.— А твой гуманизм, Кондратий Иванович, тут выглядит просто слабостью.

—      Пьяницу пожалел! — заметила Юлия Смирнова.

В том же духе высказались и остальные члены правления. В конце концов и Иванов, как бы оправдываясь, сказал:

—      Ведь у меня тоже против таких людей душа возмущается. Вот,— продолжал он и протянул над столом свои большие руки с коряво растопыренными узловатыми пальцами, похожими на корни старого дерева,— вот руки мои. Разве для того, не зная отдыха, подымали они землю, ставили хозяйство, чтобы кто-то начал бессовестно разворовывать наше добро? В общем, товарищи, и я полностью с вами согласен.

Решение приняли единогласно.

На том заседание и кончилось. Когда все разошлись и мы остались в кабинете вдвоем с Горшковым, он снял очки, утер тыльной стороной руки глаза и, отвернувшись, кинул в рот таблетку валидола. Потом, после тягостного молчания,сказал:

—      Обидно и горько терять людей. Вот до чего доводит проклятая водка... Ну, этот-то явный жулик, а вот недавно был у нас очень крутой разговор знаете с кем? — Аким назвал одного из старейших колхозников.— Старый товарищ, ветеран нашей колхозной гвардии, но стал выпивать и споткнулся. Сначала терпели, а потом уж и терпение лопнуло. Некоторые предлагали даже из партии исключить его. А ведь это для коммуниста смерти подобно. Обидно и горько! — повторил он.— Ведь наше дело не только землю облагораживать, а и людей. Не для земли живем, а для человека!

Уже затемно возвращались мы из правления. На улице звонкие девичьи голоса окликнули:

—      Здравствуйте, Аким Васильевич!

—      Здравствуйте. Кто это? A-а... Вот две наши Гали,— сказал он мне.

В свете уличного электрического фонаря я увидел двух совсем молоденьких девушек.

—      Откуда вы? — спросил Горшков.

—      Из кино.

—      А почему вас ребята не провожают?

—      Да нам и без них весело,— бойко ответила одна Галя.

—      Ну а как у вас, Галя, приемник действует?

—      Хорошо, Аким Васильевич.

—      Галя Рыбина работает у нас учетчицей в первой бригаде,— объяснил мне Горшков.— Отлично работает. На прошлой неделе ей исполнилось восемнадцать лет, и в день рождения колхоз подарил ей приемник. А другая Галя — секретарь комсомола. Когда вам-то подарок готовить? — спросил он у этой Гали.

—      Ой, Аким Васильевич, мне восемнадцать еще только в будущем году исполнится.

—      Ну, значит, в будущем году и подарок.

Эта встреча развеяла мрачноватое настроение Горшкова.

—      Все-таки много у нас хороших людей,— сказал он.— Возьмите хоть Тимофея Бирюкова — самый старый из коммунаров, а и сейчас без дела не усидит. И справедлив. Его у нас колхозной совестью называют. А Мария Акимовна Смирнова — жена покойного Селивестра? И сама примерная колхозница, и каких ребят на ноги подняла! Правда, старший-то ее сын не в колхозе, а в Гусь-Хрустальном, директором крупнейшего завода работает. Но мы его своим питомцем считаем, в колхозной семье рос.

С какой-то особой теплотой вспоминал он и о других людях, которыми крепок и прочен колхоз «Большевик».

11

В конце февраля заметелило, завьюжило. Небо заволокло сизыми тучами. На заборах, на ветках деревьев лежали пушистые шапки снега. Казалось, настоящая зима только еще начинается. Но снег был сырой, и деревенские старики, глядя на февральскую завируху, предрекали:

— Это ненадолго.

И верно, первые мартовские дни пахнули теплом. Небо очистилось, засияло голубизной. Под окнами и у крылец дробно зазвенела капель. На притоптанной площадке возле деревенского магазина бойче захлопотали старые, растрепанные воробьи. Сороки беспокойнее заметались над огородами. Из леса потянуло горьковатым запахом оттаявшей березовой коры.

Весна была еще далеко. Она еще прихорашивалась где-то там, на Кубани или в низовьях Дона, чтобы оттуда начать свое шумное шествие по Русской равнине, но уже и здесь, в Мещере, все просыпалось и тянулось навстречу ей. Это было еще не полное пробуждение: поля еще дремали под снегом и лесные чащи не освободились от зимней дремоты, но что-то волнующее, живое угадывалось в теплом дыхании марта...

В марте должны были проводиться выборы нового состава депутатов Верховного Совета СССР. Рабочие Гусь-Хрустального предложили выдвинуть кандидатом в депутаты от своего избирательного округа Акима Васильевича Горшкова. Их предложение поддержали избиратели других городов и селений округа. Они просили Горшкова дать свое согласие баллотироваться в депутаты, и он согласился. Это обязывало его побывать на многих предвыборных собраниях, выслушать предложения избирателей, ответить на их вопросы. Тут он отчитывался перед народом за всю свою жизнь, а так как вся его жизнь была связана с колхозом «Большевик», то, вполне естественно, он рассказывал и о колхозе: как начинали дело и каким оно стало теперь.

Почти везде ему задавали один и тот же вопрос:

—      Расскажите, чего и сколько выдается у вас в колхозе на трудодень?

—      А мы, знаете ли, отказались от натуральной оплаты труда продуктами своего производства,— отвечал Горшков и объяснял, почему отказались.— Представьте себе,— говорил он,— что колхозник заработал на трудодни, ну, скажем, пятьсот пудов картошки. Что же он-с ней будет делать? Везти на базар и торговать? Это, знаете ли, очень канительное и неинтересное дело. Поэтому у нас введена теперь денежная оплата труда. Всю продукцию, то есть овощи, мясо и молоко, сдает государству или продает кооперации колхоз сам. Колхозники же за свой труд ежемесячно получают чистые деньги, как рабочие, занятые на заводе или на фабрике.

—      А каков этот заработок?

—      В среднем сто двадцать рублей в месяц. Одни получают больше, другие — меньше, это уж в зависимости от квалификации и от того, как кто поработал. Продукты же: хлеб, всевозможные овощи, мясо, масло и молоко — можно купить в своем колхозном продовольственном магазине.

—      На что лучше!

—      Кроме того, ведь у каждого колхозника возле дома есть небольшой огородишко, а некоторые имеют еще коров и свиней. Таким образом, для личных потребностей у них есть свои овощи, молоко, мясо.