В начале мира было слово Бога,

И до начала не было начал,

И мира не было, и не было ни слога,

Ни буквы даже, и Господь молчал.

О как же мы несчастны и убоги!

В нелепых, злых, уродливых мирах

Сгорают нами же придуманные боги

На нами же разложенных кострах.

Ни хлеб испечь, ни отварить коренья;

Сырая падаль - тошнотворный пир! -

Лишь для того горят последние поленья,

Чтоб стал золой солгавший нам кумир.

Мы вновь отринем мудрые вериги,

Мы не падем перед Всевышним ниц.

И нам не обрести в скрижалях вечной книги

Почетный плен пергаментных страниц.

В который раз незрячий рай увидел,

Где ждет несчастных адских врат капкан,

Опять возносится над вечным храмом идол

И в жертву крови жаждет истукан!

В конце концов, как тягостное бремя,

Он скинет прочь материи клубок.

Замолкнет снова он и остановит время,

Единый наш, наш одинокий Бог!

Прошло ровно десять лет со дня трагической гибели Алексея Матвеевича Феофанова, и настало время мне выполнить его последнюю волю. Обстоятельства его смерти были странными и почти мистическими. Мы были просто соседями. Два одиноких, старых, можно сказать, человека, мы жили в большой запущенной квартире неподалеку от Савеловского вокзала в Москве.

Алексей Матвеевич был там старожилом, получив свою комнату еще в середине пятидесятых, а я в восемьдесят третьем году поменялся из подмосковных Химок, где у меня была своя однокомнатная квартира на пятом этаже хрущевского дома. Но с моими больными ногами мне стало тяжело и подниматься на пятый этаж без лифта, и ездить по полтора часа на работу в Московский институт инженеров железнодорожного транспорта, в котором я долгие годы преподавал теоретическуюмеханику.

Мы с Алексеем Матвеевичем были нетипичными соседями. Мы не только не подсыпали друг другу в кастрюли соль, но частенько попивали вдвоем чаек на кухне, с удовольствием общаясь между собой, а порой и засиживаясь до глубокой ночи. Нам было хорошо и спокойно вдвоем. Еще две комнаты в нашей квартире практически всегда пустовали, они были опечатаны домоуправлением, как аварийные, а весь дом грозились из года в год поставить на капитальный ремонт с выселением. Как Алексей Матвеевич, так и я очень боялись этого: такое выселение означало бы для нас переезд в какую-нибудь новостройку на окраине Москвы. Даже сами названия районов - Братеево, Жулебино, Бибирево - вызывали у нас решительное неприятие.

Оба мы с соседом работали близко от дома - я, как уже было сказано выше в МИИТе, а он - в издательстве “Молодая Гвардия” на Сущевской улице. Мы уже строили планы, как будем менять свое будущее жилье назад на район Новослободской и снова попытаемся поселиться вместе.

Но судьба нас хранила, и власти так и не нашли денег на ремонт и переселение. Только четыре года назад какой-то “новый русский” весь в золотых цепях, крестах и перстнях с каменьями приобрел целиком эту коммуналку, а мне, единственному обитателю, купил однокомнатную квартиру в почти что новом доме рядышком, в Тихвинском переулке. И я благодарен судьбе, что закат своей жизни встречаю в тепле и уюте, но… чувство тоски и одиночества не покидает меня с тех пор, как не стало рядом моего соседа и друга.

Как я уже сказал, Алексей Матвеевич был переводчиком. Я даже не могу сказать точно, сколько языков он знал. Однажды, увидев у него на столе Коран, я спросил его, неужели он знает и арабский? Алексей Матвеевич испуганно и удивленно замахал руками:

- Что вы, что вы, конечно, нет. Я же никогда не занимался арабским, на нем я только читаю!

Еще совсем молодым человеком Алексей Матвеевич был переводчиком при иностранных официальных делегациях. В 1937 году он сопровождал в поездке по СССР Лиона Фейхтвангера и присутствовал при его встрече со Сталиным. И очень часто вспоминал фразу, сказанную усатым людоедом писателю: “Вы, евреи, создали бессмертную легенду, легенду об Иуде”. Если мне не изменяет память, Фейхтвангер цитирует эти слова Сталина в своей странной книге “Москва 1937”.

Мы обсуждали с ним почти все мыслимые темы, но к одной возвращались чаще других. Алексей Матвеевич часто рассуждал о возможности “богодухновенных” писаний и произведений искусства вообще. Алексей Матвеевич собирал всевозможные рассказы и предания о пророческих снах, случавшихся у прославленных святых и безвестных юродивых. Он утверждал, будто великие иконописцы на самом деле лишь обводили своей кистью изображение, уже сверхчувственно им данное ранее. Интерес к этой теме я приписывал к числу естественных странностей характера моего друга и до самого дня его смерти не относился слишком серьезно к такого рода его рассказам, в том числе и к рассказу о событии, якобы имевшем начало в его далекой молодости и, по мнению самого Алексея Матвеевича, составившем основной смысл его жизни.

Еще юношей, Алексей Матвеевич работал помощником машиниста паровоза на Северной железной дороге и даже не помышлял об образовании, тем более филологическом. В свои семнадцать лет он не только не знал ни одного иностранного языка, но и по-русски писал с большим трудом. Но вот однажды, во время отстоя на запасных путях железнодорожной станции Данилов, они с машинистом оказались на своем паровозе в эпицентре сильной летней грозы. В их кабину влетела шаровая молния и с треском взорвалась в полуметре от старика-машиниста. Тот на месте скончался от разрыва сердца, а сам Алексей Матвеевич пережил шок и пролежал трое суток без сознания. И тогда-то ему и начал сниться странный и необычный сон.

Два человека, каждый лет тридцати с небольшим отроду, сидели в плохо освещенной пещере и вели неспешную беседу на не известном Алексею Матвеевичу языке. Сон этот продолжал сниться ему каждую ночь и после выздоровления. Навязчивая идея понять, о чем говорят эти двое, толкнула его к учeбе, но прошло много лет, прежде чем он смог разобраться, на каком именно языке ведется беседа. Алексею Матвеевичу было уже за пятьдесят, когда он определил, что люди из его сна говорят на древнееврейском, то есть на иврите.

Он начал переводить и по утрам записывать содержание ночных бесед, действие постепенно развивалось, и в конце концов составилось небольшое и целостное повествование. Несколько последних лет жизни Алексей Матвеевич посвятил работе по составлению максимально точного перевода и описанию действий, разворачивавшихся перед его сознанием. Задача, как выяснилось, осложнена была и тем, что участники драмы иногда переходили то на арамейский, то на древнегреческий языки. Арамейский, хотя и близкий ивриту, все же во многом от него отличался и был труден фонетически, впрочем, и звучание иврита в снах Алексея Матвеевича сильно отличалось от того, что принято нынче евреями Израиля.

Он часто говорил о своей работе, но категорически отказывался давать мне незавершенную рукопись. И вот, наконец, десять лет назад, однажды вечером он вошел ко мне в комнату, одетый, как для вечерней прогулки, когда я читал, насколько помню, “Детей Арбата” Рыбакова, и выложил на мой журнальный столик тоненькую стопку рукописных страниц.

- Это все, - сказал он. - Я закончил, и больше мне, наверное, уже не дано ничего сказать.