оперный тенор в какой-нибудь пьесе из жизни варваров.

Нельзя отрицать — упорно соблюдаемая точность местного

колорита, почерпнутого им из многих восточных «местных ко-

лоритов», такова, что порой мы переносимся мыслью в мир этой

книги, видим его перед собою. Но по большей части описания

настолько ошеломляют, что четкое восприятие утрачивается.

Картины даны одним и тем же планом, что приводит к меша

нине и сумятице образов. Все сверкает — и на первом плане, и

в глубине. Однообразные приемы, это постоянное сверкание

красок в конце концов рождают усталость — внимание рассеи

вается и угасает.

Но больше всего я удивлен тем, что в новом романе Флобера

не чувствуется стиль, мастерство, внутренняя связь художест

венного языка и замысла. Почти в каждой фразе — «как», из

которого торчит какое-нибудь сравнение, словно свечка из кан

делябра. Метафоры не входят в плоть произведения. Слова вы-

309

ражают мысль, но мысль эта не пронизывает их до глубины, не

овладевает ими полностью. Есть немало очаровательных, очень

тонких, изящных сравнений, но они не растворяются в повест

вовании, не составляют с ним, так сказать, единой плоти, они

только как бы слегка прикреплены к нему *. Нет этой прекрас

ной звонкости мысли, выраженной и звучащей в звонкости

слов, как бы Флобер того ни добивался. Каденция совершенно

не соответствует смыслу; нет тех редкостных оборотов, кото

рые способны были бы заворожить, нет изящных, округлых

фраз, сладостных, словно округлости женского тела.

Словом, среди всех новейших писателей лишь одному, по-

моему, удалось найти тот язык, которым можно писать об ан

тичности. Это Морис де Герэн в «Кентавре» *,

Четверг, 9 мая.

Обед у Шарля Эдмона. За столом водевилист Галеви, затем

Абу, художник Марешаль, водевилист де Нажак. Все эти люди

горячо обсуждают великую новость: нынче вечером Жюльетта

Бо — Жюльетта-Марсельеза — играет в зале Тур д'Овернь. Абу

уже заранее провозглашает, что она превзойдет мадемуазель

Марс. Им во что бы то ни стало надо выдвинуть эту новую

Ригольбош — и они будут выдвигать ее вплоть до театра Фран

цузской Комедии.

Тот род остроумия, которым обладает Абу, мне глубоко

антипатичен. Впрочем, у него и нет, собственно, остроумия —

просто шумливая наглость человека, привыкшего, что все счи

тают его остроумным. Ни одной настоящей остроты, ни одного

из тех живых образов, в которых молнией сверкает мысль. Остро

умие дурно воспитанного мальчишки, которому родители по

зволяют говорить все, что ему вздумается. А по существу он —

настоящий буржуа: буржуазные взгляды, идеалы, вожделения,

буржуазное тщеславие, хвастовство своими связями, упоение

своими успехами у женщин, парадоксы, достойные коммивоя

жера. Абу просто создан для того, чтобы вызывать восторги

обедающих за табльдотом в какой-нибудь «Коммерческой гости

нице».

Пошлые, низменные разговоры этих сотрапезников, прича

стных к театру. Буря гнева из-за незначительной шпильки в

критической статье, словно некий бог оскорблен в лице этого

никому не ведомого водевилиста. Пространные рассуждения о

достоинствах стиля Мейлака, о нравственных воззрениях

г-на Жэма-сына, о ничтожествах, о дряни. Целое следствие по

310

поводу того, сколько вымогает Фурнье у авторов из их го

норара, сколько присвоили себе Куаньяры из выручки за та

кой-то спектакль, какую штуку выкинул Кремье, нагло называя

себя автором такой-то пьесы, в то время как все его отношение

к ней сводится к тому, что он получил за нее деньги; разные

омерзительные подробности всей этой кухни; эту тему сотра

пезники оставляют лишь для того, чтобы провозгласить устами

Абу, что стиля вообще не существует, что талант — это здра

вый смысл и что господин Скриб — великий человек!

Абу сообщает нам имена трех литераторов, удостоенных на

этой неделе приема у г-на де Морни: это Альберик Сегон, Жан

Руссо из «Фигаро» и Жюль Леконт со своей нашлепкой Почет

ного легиона. Весьма симптоматично. Абу считает, что Морни

объединил эти три имени потому, что собирается продать свои

картины и уже заранее угощает всяких крикунов, и с точки

зрения Абу это оправдание. <...>

Рассказывают — это выдумка, но превосходная выдумка, ве

ликолепно передающая эпоху, — будто в расходной книге Ми-

реса обнаружена такая запись: «Господину X, министру, —

40 тысяч франков за то, что я взял его под руку в фойе Оперы

во время антракта». <...>

Воскресенье, 12 мая.

< . . . > Флобер сказал нам о своем «Карфагене»: «В январе

книга будет окончена. Мне еще останется написать семьдесят

страниц, по десять страниц в месяц». < . . . >

19 мая.

< . . . > Сент-Антуанское предместье. Поднимаемся в гору,

проходим двор, палисадник пансиона для девиц, толкаем дверь

и оказываемся в огромной мастерской; из-за своей величины

эта голая комната кажется особенно суровой — здесь власт

вуют труд и самоотречение. Высокие голые стены выкрашены

в красный цвет. На их фоне две фигуры с гробницы Медичи и

голова Моисея *. А в глубине, в углу, — громадная статуя, изо

бражающая Скорбь. Стол, заваленный книгами о рационализме,

о трансцендентной философии.

Среди всего этого — Кристоф, его бледное лицо, лицо ну

бийца. В зеркале — отражение натурщицы: она одевается, по

вернувшись к нам спиной. На вращающемся станке небольшая

статуя, запеленатая в мокрые тряпки, как будто она ранена,

из-под тряпок выглядывают выпуклости глины. Кристоф рас-

311

пеленывает ее, вынимает из какого-то ящика руку и, прикрепив

к торсу, вкладывает в нее деревянный меч; затем он медленно

поворачивает фигуру; ее поверхность покрыта патиной, которая

придает глине привлекательный вид. Это Фортуна, летящая на

колесе, под которым гибнут смертные твари; есть в ней что-то

от летящих фигурок Джованни да Болонья и Бенвенуто —

флорентийская школа.

Затем он показывает нам свою уже законченную фигуру —

«Человеческая Комедия»: * женщина с запрокинутой головой,

из-под сдвинутой смеющейся маски, прекрасно вылепленной,

видно залитое слезами лицо; змея, высовывающаяся из-за за

навеса, жалит ее в бедро.

Какой-то он странный, печальный и изысканный, этот

скульптор: в нем есть восторженность, но с легким налетом

меланхолии, — вероятно, больная печень; кажется, что под этой

холодной внешностью тлеют и медленно разгораются все его

философские, гуманные и республиканские идеи. Говорит нам

о том, как мало еще успел сделать: ведь ему нужно было на

учиться мыслить в ваянии подобно тому, как мыслят в литера

туре и живописи.

8 нюня.

<...> Вспомнился мне один забавный ответ, о котором на

днях я слышал от Вашетта. У маленького Байара — рисоваль

щика, племянника Байара-Скриба * — за какой-то долг описали

имущество. Вашетт застает у него судебного пристава. Осведо

мившись о сумме долга, Вашетт тотчас же уплачивает ее. При

став уходит.

— Ну-с, — спрашивает Вашетт у Байара, — и много у вас

таких долгов в Париже?

— Двадцать тысяч франков.

— Двадцать тысяч! Да вы же никогда не выпутаетесь...

— О нет, серьезных из них тысяч пятнадцать, шест

надцать. Остальное я задолжал приятелям, вот как сейчас

вам! < . . . >

Бар-на-Сене, 24 июня.

Просыпаюсь утром в комнате, сплошь увешанной портре

тами предков, устремляющих на меня свои глаза; все они в

костюмах, соответствующих их профессиям или излюбленным