старик в красной феске — Ламбер, правая рука отца Анфан-

тена, бывший директор Политехнической школы в Египте;

скульптор Прео — тоненький голосок, хитрая физиономия и

выпуклые лягушечьи глаза; два-три неизвестных и барон фон

Крафт — прелюбопытнейший персонаж: отец его — камергер

царя Николая, мать — пруссачка; рожден в православной вере,

воспитан генералом Ордена иезуитов, а ныне магометанин —

хаджи (ибо был в Мекке); под европейской прической и во

сточной шапочкой — прядь волос, схваченная, по магометан

скому обычаю, гребнем; член общества Хиссауа, где имеет

степень «верблюда», — а значит, в припадке исступления ест

берберийские фиги прямо с колючками: только что из Пруссии,

где заседал в верхней палате ландтага, членом которой яв

ляется по праву рождения; теперь возвращается в Триполи, где

живет постоянно, — тамошний его дом устроен по последнему

слову европейской моды. Человек, у которого нет родного

языка: ему безразлично, на каком наречии выразить свою мысль.

Странный юноша; прекрасно воспитанный, с превосходной ма

нерой держаться, но есть в нем что-то вызывающее смущение

и даже немного страшное; персонаж, которого нельзя отнести

ни к какому известному типу людей. Он какой-то не совсем

реальный, — кажется, будто он может исчезнуть при свете

солнца; чувствуется в нем что-то сомнительное, какой-то рома

нический герой из книги Эжена Сю.

Когда все эти люди ушли, мы ненадолго остались погово

рить с Флобером. Он рассказывает нам о своих причудах: когда

он пишет роман, то произносит каждую фразу вслух, деклами

рует его — и с такой яростью, так оглушительно, что начинает

звенеть медное блюдо, вроде того, что висит здесь на стене; в

конце концов он так надсаживает себе глотку, что ему прихо

дится пить воду целыми кувшинами; а однажды в Круассе он

докричался до того, что у него к горлу подкатило что-то горя

чее, и он испугался — не кровохарканье ли это?

Вечером вместе с Сен-Виктором отправились обедать в про

езд Оперы. После обеда без конца гуляли взад и вперед по

303

бульвару; между нами завязалась одна из тех бесед, отмечен

ных особым чувством общности, которые составляют самые сла

достные часы в жизни людей мыслящих.

Разговор почему-то зашел о прогрессе. Кажется, в связи с

Гэффом и системой одиночных камер *. Вот он — прогресс!

Пытку физическую он заменил пыткой духовной. Вместо того

чтобы терзать тело человека, теперь терзают его мозг.

«Прогресс! Мерзость, и больше ничего! Все подорожало.

Прошли те времена, когда в романах писалось: «Альбер был бо

гат и содержал несколько танцовщиц — у него было шесть ты

сяч франков годового дохода...» А что они сделали с Парижем?

Бульвары превращены в городские магистрали! Подумать

только, еще десять лет назад здесь были никому не известные

улочки, тихие уголки, где можно было спрятаться от всех и

жить счастливым.

Что за век! Я готов был бы жить в любом другом столетии,

только бы не в этом. И, заметьте, решительно везде, решительно

во всем — фальсификация, софистика, обман. Известно ли вам,

что чревоугодники из Жокей-клуба, настоящие гурманы, носят

с собой ступку с пестиком и сами толкут себе перец к обеду?

В бакалейных лавках к перцу примешивают золу!»

Затем — разговор об убогом мирке, в котором живут все эти

завсегдатаи Жокей-клуба: «Вино, танцовщицы из Оперы, ло

шади. Нынешний высший свет, где не чувствуется порода, где

женщины, носящие самые громкие имена, смахивают на куха

рок или перекупщиц ношеного платья». Сен-Виктор приводит

слова Исайи: «Видел я рабов на конях, а князей ходящих, по

добно рабам, пешком» *.

И мы все трое вспоминаем Лабрюйера: «Завидуя богатым,

я завидую не их роскоши и не их благоденствию. Я завидую

тому, что им служат люди, которые выше их» *.

Ограниченность буржуа выражается и в его способности

думать и говорить исключительно о том, что касается его

лично. Его никогда не занимают вопросы общего порядка. При

глядитесь к буржуа, едущим в вагоне железной дороги; един

ственная тема их разговоров — где они пообедали, на каком

омнибусе лучше доехать и т. п. Для всего этого они находят

богатейший запас слов и формул вежливости, поражая своей

изобретательностью.

Вторник, 9 апреля,

<...> Книга должна быть написана художником или мыс

лителем. Иначе она — ничто.

304

Наша сила в том, что, наперекор современному движению,

зовущему литературу и искусство к изображению природы и

норовящему дать роману декорацию в виде пейзажа, мы упорно

продолжаем описывать человека, только человека, не давая ему

никакого иного окружения, кроме подлинной его среды, то есть

природы, созданной его руками, его вкусом, его пороками, при

роды, имя которой — город.

11 апреля.

Мы были просто счастливы, что «Сестру Филомену» нам

удалось продать «Либрери Нувель» * по четыре су с экзем

пляра — так обычно платят за строку рукописи. Но судьба ужо

сторицей вознаградила нас за эту жалкую победу,— которой,

кстати, пришлось немало добиваться: дома нас ждало письмо

от русского издателя, в котором тот просит разрешения переве

сти все наши исторические работы *.

16 апреля.

Ходил в парижский Архив гражданских состояний, что не

далеко от Ратуши, — поискать там метрическое свидетельство

Буше.

Невольно охватывает чувство почтения, когда входишь в

эти комнаты, доверху забитые большими книгами в белых пе

реплетах из телячьей кожи, — идешь, словно по коридору.

И даже в словах, которые написаны на их корешках, есть нечто

старинное, торжественное: «Рождения», «Кончины», «Браки»,

«Отречения». По пути мне бросаются в глаза два-три названия

старинных приходов, которые погружают меня в задумчивость:

«Приход святого Северина», «Приход святого Иоанна-на-Пе-

сках».

Здесь покоится весь старый Париж начиная с 1520 года,

следы жизни стольких горожан, оставивших лишь свою тень на

этих клочках бумаги. Все нагромождены друг на друга, спрес

сованы вместе — поколение за поколением: «Родился...», «Всту

пил в брак...», «Скончался...» — в этих трех словах биографии

стольких покойников, память о которых ныне стала тленом.

А старик с лицом, серым, как пыль на старых книгах, бро

дит среди всего этого, копается, ищет; он раскрывает одну

книгу за другой, он словно носом чует, где найти чье-нибудь

рождение, чью-нибудь смерть; он находит имя человека по до

гадке, по приметам, подобно тому как находят родник; он бро

дит среди всего этого, словно здешний домовой, — высокий,

20 Э. и Ж. до Гонкур, т. 1

305

большой и дряхлый, похожий на фигуру Времени с какой-ни

будь старинной картины; а за ним ходит его кот — белый, как

все животные, обитающие в жилищах Смерти, как белые мыши

на кладбищах. Все это производит большое впечатление, словно

ты находишься в катакомбах.

Право же, до нас историки никогда не обращались к пер

воисточникам. И вот тому маленькое доказательство: дата

рождения и дата смерти жены Буше до сих пор указывались

неправильно — они противоречат актам.

Жизнь была бы совершенно невыносима, если бы отдельные

личности действовали так же несправедливо, как государство,

и человек так же обкрадывал человека, как это делает оно.

Вот какое зло причинило мне государство с тех пор, как я

живу на белом свете. Я близорук и негоден для военной слу

жбы, но годен, чтобы заплатить две тысячи франков, — государ

ство отнимает их у меня, чтобы дать мне замену. Я писатель,