Что же касается пресловутой Лизетты (Бавкиды сего Фи

лемона, как нарек эту чету восторженный Арсен Уссэ), то это

была пренеприятная особа, вздорная девчонка с красным, отмо

роженным носиком, маленькая неряха из Латинского квар

тала, — и она наставляла Мюрже такие рога, каких не настав

ляют даже мужьям. Мне известно, что Бюлоз удостоил ее раз

говора; но мне также известно, по собственным наблюдениям,

что она принадлежала к компании женщин, готовых стибрить

все, вплоть до чулок, у посетительниц Марлотты, если на тех

хоть что-нибудь было.

Мюрже все досталось как-то само собой — и успех, и крест

Почетного легиона. Всюду был ему открыт доступ с самого же

начала — в театры, в журналы и т. п. У него не было врагов.

А умер он вовремя, когда уже выдохся и вынужден был приз

наться, что ему нечего больше сказать. Он умер как раз в том

возрасте, в каком умирают женщины, потерявшие способность

рожать. К чему же делать из него мученика? Человек он был

талантливый, но умел играть только на двух струнах: он пла

кал или смеялся. Это был Мильвуа из «Большой Хижины» *.

Книгам его всегда будет недоставать того неуловимого аромата,

который говорит о хорошем воспитании. Это книги человека не

образованного. Он знал только язык парижан; он плохо знал

латынь.

4 февраля.

Эдмон — крестный дочери Сен-Виктора, церемония проис

ходит на улице Марэ. Ребенок удивлен видом священника и

непривычной обстановкой. У него мордочка обезьяны, —

обезьяны, которую готов был окрестить кардинал де По-

линьяк *.

Какой любопытный предмет изучения — ребенок, этот чер

новой набросок будущего человека. Как интересно вести днев

ник, фиксируя день за днем все признаки сознания, рождение

все нового и нового существа; подвергать беспрестанному ана

лизу эмбрион души, живущей в этом существе с ручонками,

цепкими, как клешни омара, и судорожными движениями го-

296

ловки, напоминающими марионеток из театра Гиньоль. А этот

рот, разевающийся так, словно он может говорить; а первая

улыбка — первая связь с миром и первое проявление духов

ного начала... < . . . >

Нет ничего менее поэтичного, чем природа и все, что с нею

связано; это уж человек сам примыслил к ней поэзию. Рожде

ние, жизнь, смерть — эти три явления бытия, возведенные че

ловеком в символ, суть процессы химические и бесстыдные.

Мужчина испускает будущего ребенка в жидком виде, жен

щина извергает его из себя в твердом виде. Смерть — это раз

ложение. Движение живых существ всего мира сводится к

непрерывной циркуляции навоза. Только человек на все это

набрасывает покрывало поэтических образов, и от этого мате

рия и сама мысль о ней кажутся менее отвратительными. Че

ловек одухотворяет природу по своему образу и подобию. < . . . >

Февраль.

Пишут не те книги, которые хотят написать. Первый замы

сел возникает случайно; затем незаметно, как-то само собой,

наш характер, наш темперамент, наши настроения — все то, что

меньше всего зависит от нас, — способствуют созреванию этого

замысла, его воплощению, его появлению на свет. Какая-то фа

тальность, какая-то неведомая сила, высшая воля повелевает

вам создать произведение, движет вашею рукой. Вы чувствуете,

что должны были написать то, что написали. И порой — так было

у нас с «Сестрой Филоменой» — вышедшая из-под вашего пера

книга кажется вам написанной кем-то другим, и вы удивляе

тесь ей, как чему-то неожиданному, что таилось внутри вас и о

чем вы даже не подозревали.

Замысел комедии — «Первое движение». < . . . >

Среда, 27 февраля.

Обедали в дежурной комнате больницы св. Антония — для

нашего романа. Из всех разновидностей молодых людей, с ко

торыми нам приходилось до сих пор сталкиваться, стажеры-ме-

дики — наиболее развитые умственно, меньше всех замыкаются

в своей среде и меньше всех ограничены своим ремеслом:

большинство из них — люди читающие, сопричастные борьбе

идей в искусстве и литературе и, — что совершенно естественно

там, где умственное развитие дано большей частью беднякам и

297

выходцам из низов, — республикански, антиправительственно

настроенные, мало склонные к почтению. Отчего это медики ни

когда не играли значительной роли как депутаты при парла

ментских правительствах во Франции? Они ведь неплохие го

воруны, привыкли говорить речи не многим хуже адвокатов и

имеют не меньший опыт общения с человеком.

2 марта.

< . . . > Мне никогда не приходилось видеть, чтобы дурак был

циничен. Дурак бывает только непристойным.

Мой переплетчик Моду рассказал, что ему уже пять или

шесть месяцев совсем не приходится иметь дело с книгами. Вся

книжная лавка завалена брошюрами, принадлежащими перу

приверженцев императора и им подобными. Книга-газета вытес

няет настоящую книгу.

Как видно, в самом деле способность наблюдать доведена у

нас до весьма высокой степени: читатели — я имею в виду тех,

кто действительно умеет читать, — ни за что не поверят, что,

готовясь описать больницу так, как мы ее описали, мы по

тратили всего каких-нибудь десять часов на изучение

натуры. <...>

История не позабудет эти две великие фразы нашей эпохи.

Вильмессан пишет: «Ваше Величество, я представляю собой ли

тературу Вашего царствования», а Мирес: «Ваше Величество, я

представляю собой кредит вашего царствования».

Суббота, 16 марта.

<...> Вот даже для нас самих — самая странная книга,

когда-либо нами написанная, книга, меньше всего отражающая

нашу личность. Книга мрачная, страшная, а еще более горест

ная — она печалила нас все то время, что мы ее писали. Сегодня

она — словно покойник, лежащий на столе, которого мы спешим

поскорее вынести из нашего дома. Что такое эта книга? По

правде говоря, я и сам не знаю и потому с некоторым любо

пытством жду, как воспримут ее другие.

Когда я обращаюсь мыслью к нашим произведениям — к

«Литераторам» и «Сестре Филомене», этим двум книгам, напи

санным со всей искренностью, без малейшей позы, безо всяких

попыток изобразить то, чего мы не чувствуем, честно передаю-

298

щим наши впечатления, без намерения поразить или скандали

зировать публику, — я думаю о том, какие горькие, полные от

чаяния произведения создали мы невольно и какие богатейшие

залежи печали таятся в нас. <...>

Никто еще не додумался сосредоточить действие, собрать

персонажи романа или пьесы в том месте, которое наиболее ха

рактерно для нашей эпохи. Этот атриум современной драмы —

кабинет биржевого маклера.

Воскресенье, 17 марта.

Флобер нам говорит: «Сами события, фабула романа мне

совершенно безразличны. Когда я пишу роман, я думаю лишь

о том, чтобы добиться некоего колорита, цвета. Например, в

моем карфагенском романе я хочу создать нечто пурпурное. Ну,

а все остальное — персонажи, интрига и прочее — это уже де

тали. В «Госпоже Бовари» мне важно было только одно — пере

дать серый цвет, цвет плесени, в которой прозябают мокрицы.

Сама же история, которую мне нужно было сюда всунуть, так

мало занимала меня, что еще за несколько дней до того, как

я начал писать, госпожа Бовари была задумана совсем иначе:

это была набожная старая дева, никогда не знавшая любовных

ласк, — но в той же среде и при том же колорите. А потом я

понял, что такой персонаж невозможен».

И своим громоподобным голосом, то рыча, словно дикий

зверь, то издавая глухое гудение наподобие трагического ак