любите все это, как рококотство». Потом мы говорим о Данте

и Шекспире, потом о Лабрюйере.

И вот, неизвестно каким образом, разговор переходит на

бессмертие души.

261

— Это невозможно признать, — подходя к нам, говорит Го-

тье. — Разве можно представить себе, что моя душа после того,

как я умру, сохранит сознание моего я и будет помнить, что я

писал статьи в «Монитере» — на Вольтеровской набережной,

тринадцать, и что моими патронами были Тюрган и Даллоз?

Нет!

— И невозможно вообразить, — подхватывает Сен-Виктор,—

душу Прюдома, которая, представ перед богом и взирая на него

сквозь очки в золотой оправе, говорит: «Зодчий миров...»

— Мы легко признаем, что до жизни нет сознания. Ничуть

не труднее постигнуть, что его нет и после жизни, — заметил

Готье. — Древние, должно быть, угадали это в мифе о водах

Леты. Что до меня, то я боюсь только этого перехода, — того

мига, когда мое я погрузится во мрак и я перестану сознавать,

что существовал.

— Но почему же в конце концов мы существуем здесь, на

земле? — спрашивает Клоден. — Я не могу понять...

— Послушай, Клоден, в Сене есть инфузории, для которых

луч солнца — это северное сияние.

— Нет, что бы вы ни говорили, я не могу в это поверить...

Есть все же великий часовщик...

— Ну, если уж говорить о часовом механизме... Клоден,

знаешь ли ты, что материя бесконечна?

— Знаю, знаю...

— Но ведь это новейшее открытие!

— Мне вспоминаются по этому поводу слова Гейне, — гово

рит Сен-Виктор. — Мы спрашиваем, что такое звезды, что такое

бог, что такое жизнь. «Нам затыкают рот пригоршней глины,

но разве это ответ»? *

— Послушай, Клоден, — невозмутимо продолжает Готье, —

если допустить, что на солнце есть живые существа, то земному

человеческому росту в пять футов соответствовала бы на солнце

высота в семьсот пятьдесят лье; иначе говоря, подошвы твоих

сапог, если принять в расчет и каблуки, были бы толщиной в

два лье, что равно самой большой глубине моря; а длина твоего

члена, Клоден, составляла бы семьдесят пять лье, и это, заметь,

в обычном состоянии.

— Все это очень мило, но католицизм... Ведь я католик!

— Клоден! — кричит Сен-Виктор, — католицизм и Марков-

ский — вот твой девиз!

— Видите ли, — говорит Готье, подходя к нам, — бессмертие

души, свобода воли и все такое прочее — этими материями хо

рошо забавляться до двадцати двух лет; но потом — конец; надо

262

спать с женщинами, не слишком рискуя подхватить какую-ни

будь пакость, обделывать дела, сносно рисовать и, главное,

хорошо писать. Умело построенная фраза — вот что важно;

да еще метафоры, да, метафоры, они скрашивают существо

вание.

— А что это за птица Марковский? — спрашивает Флобер.

— Марковский, мой дорогой, был сапожником, — говорит

Сен-Виктор. — Он самоучкой научился играть на скрипке и,

тоже самоучкой, танцевать, а потом принялся устраивать вече

ринки с участием девиц, адреса которых он давал желающим.

Бог благословил его усилия: Адель Куртуа уделила ему кой-

кого из девок, и теперь он владелец того дома, где он живет.

Спускаясь по лестнице, я спросил у Готье, не скучно ли ему

жить вдали от Парижа. Он ответил: «О, мне все равно. Ведь

это уже не Париж, каким я его знал, а Филадельфия, Санкт-

Петербург, все, что угодно». < . . . >

30 августа.

Флобер, которого мы попросили связать нас с больницами,

где мы могли бы собрать материал для нашего романа «Сестра

Филомена», повел нас к одному из своих друзей, доктору Фол-

лену, выдающемуся хирургу. Этот тучный, дородный человек с

умными глазами сразу понял, чего мы хотим: нам надо войти

in medias res 1, изо дня в день посещая клинику, обедая с прак

тикантами и обслуживающим персоналом.

Мы уже предощущаем тот мир, куда он откроет нам до

ступ; мы чуем весь этот неприкрашенный драматизм, от кото

рого, должно быть, мороз пробегает по коже, и наша

книга так разрослась в нашем воображении, что самим стало

страшно.

Беседуя с нами, доктор Фоллен рисует нам фигуру врача с

улицы Сент-Маргерит-Сент-Антуан, принимающего больных у

трактирщика, который каждые два су, причитающиеся за вра

чебный совет, отмечает на стене мелом, как отмечает выпитые

в его заведении рюмки, а по окончании консультации стирает

пометку. А Флобер вспоминает брата Клоке — Ипполита Клоке,

кладезь премудрости и бездонную бочку, которого отец тщетно

вразумлял, журил, направлял на путь истинный и который кон

чил тем, что пользовал каторжников и напивался вместе с

ними! <...>

1 В самую суть дела ( лат. ) .

263

4 сентября.

В Келе перебрались через Рейн *. Дождь. Огромная река,

желтая, бурлящая. Странное впечатление — словно одна из бур

ных рек Америки, вторгшаяся в пейзаж Бакхейзена.

Побывал в Гейдельберге. Казалось, я вижу творения Гюго,

какими они будут, когда отшумит множество поколений, когда

устареют слова, когда распадется наш язык, когда полустишия

обовьет плющ времени. Созданное им останется величествен

ным и чарующим, подобно этому итало-немецкому городку, по

строенному по воле фантазии. Руины и произведения — смесь

Альбрехта Дюрера и Микеланджело, Кранаха и Палладио — по-

прежнему будут обращены одной стороною к Германии, а дру

гой — к Италии. Старые, разбитые, но звучные и возвышенные

стихи Гюго в самой гибели сохранят гордую непримири

мость — так сраженные вражескими ядрами сарматские цари

падали, не сгибаясь и не опуская головы, иссеченной багровыми

рубцами. В его поэзии соединились, сплелись Венера и Мило

сердие, смешались богини и добродетели, мирно сожительст

вуют католицизм и язычество: Soli Dei gloria — Perstat invicta

Venus 1.

Весь Гюго, вплоть до его гомеровских сторон, выражен в

этих развалинах, в очаге, где можно зажарить быка, в бочке ве

личиною с кита. Даже смех его передает этот безумец, этот

смеющийся карлик внизу чана. Эти руины и этот поэт * — во

площенный Ренессанс... <...>

Четверг, 6 сентября.

Кассельский музей.

Восхитительные и почти неизвестные полотна Рембрандта:

портреты, пейзажи и, главное, дивное «Благословение» по биб

лейским мотивам, мечта, пронизанная светом, словно сон, ко

торый вылетел через роговые врата *. Там и тут легкость и

прозрачность акварели, общее впечатление — точно все это

писано темперой, певучие тона на гармоническом бархатисто-

рыжеватом фоне, напоминающем меха на его портретах, кисть,

подобная блуждающему солнечному лучу. Его излюбленные

еврейские типы написаны с б ольшим изяществом, чем

обычно: молодая мать с ласкающим взглядом напоминает

еврейку из «Айвенго». А эти три степени освещения — тень,

объемлющая старика, мягкий свет, струящийся на супруже

скую чету, и сияние, в котором купаются дети, — кажутся вос-

1 Слава единому богу — Пребывает непобежденной Венера ( лат. ) .

264

хитительным символом трех форм, трех возрастов и трех обра

зов в семье. Это вечер, полдень и утренняя заря — прошлое,

благословляющее из своего сумрака, в присутствии светлого

настоящего, ослепительное будущее. И словно отблески солнца,

золота, драгоценных каменьев не могут насытить взор

Рембрандта, влюбленный во все, что блещет, что подобно неко