произносит несколько слов, снова проводит рукой по лицу,

опять открывает рот, — от волнения голос его прерывается. По

том вдруг он начинает рассказывать, и, как будто рассказ об

убийстве снова зажег в нем жажду крови, он жестами воспро

изводит свое преступление, выбрасывая вперед руку страшным

и гордым движением!

— Когда я ее ударил, она не упала, — говорит он, — я под

держал ее!

Во время свидетельских показаний он сидит, сгорбившись

за барьером, так что видны лишь его пальцы, запущенные в

волосы.

Только когда председатель спрашивает его: «В тот вечер,

по словам свидетеля, вы играли и вам невероятно везло?» — он

отвечает: «Да, невероятно везло», — каким-то странным тоном,

как будто считая, что преступление принесло ему удачу в игре.

Во время одного из свидетельских показаний в зале царит

взволнованная тишина: говорит его любовница, бедная, некра

сивая актриса из Батиньоля, худенькая, в черном платье,

в котором она ходит на репетиции; принося присягу, она под

нимает красную, отмороженную руку; скромным и мужествен

ным голосом это несчастное существо громко признается в

своей любви к человеку, сидящему между двумя жандармами;

великие муки женщины придают этой бездарной актрисе ка

кое-то величие на этой трагической сцене.

Прокурор произносит обвинительную речь, и подсудимый

впервые слышит слова: высшая мера наказания. И теперь в

ушах живого начинает звучать слово «смерть», — его смерть,

о которой говорят при нем, которая является целью и выводом

каждой фразы генерального прокурора, выполняющего свою

обязанность, упоминается и в речи адвоката, с целью произве

сти драматическое впечатление на присяжных. Проходят дол

гие часы; подсудимый сидит, охватив голову руками, как будто

621

чувствует, что она уже непрочно держится на его плечах и, так

сказать, качается во время этого спора между Правосудием

и Защитой.

Адвокат — это Лашо, патентованный защитник убийц, не

что вроде плохого проповедника или бездарного актера в ка

ком-нибудь скверном театре, — у него фальшивое волнение,

фальшивая чувствительность, во время своей декламации он

жестикулирует, дергается, это просто какой-то бесноватый кри

кун.

Наступают сумерки, и заключительные слова председателя

исходят из его беззубого рта, словно из черной дыры.

Суд удаляется, присяжные уходят в совещательную ком

нату. Публика заполняет зал. Стола с вещественными доказа

тельствами не видно: его заслоняют спины склонившихся над

ним любопытных и спины солдат муниципальной гвардии, пе

ресеченные кожаными ремнями. Разворачивают окровавлен

ную рубашку, вставляют нож в жесткую от запекшейся крови

материю, в том месте, где она была прорезана, и определяют

ширину смертоносной раны.

Наконец — страшный звонок; совещание окончено. Двери

распахиваются, и на площадку освещенной лестницы, ведущей

в совещательную комнату, опережая присяжных, отбрасы

ваются их черные тени, потрясающие, почти фантастические

вестники их приближения. А в это время за скамьей подсуди

мого появляется жандармский офицер в треуголке. Присяжные

садятся; зажженные лампы бросают узкие полосы света на

стол, на бумаги, на кодекс законов; слабый красноватый от

свет на потолке; в окнах угасает бледная лазурь вечернего

неба.

Обыденные лица присяжных становятся строгими, как лица

великих судей. Сосредоточенное, взволнованное внимание,

почти благочестивая тишина. С последней скамьи поднимается

седобородый старик, председатель присяжных, — оказывается,

это старик Жиро, художник принцессы; он разворачивает бу

магу и, внезапно охрипшим голосом, читает заключение при

сяжных, гласящее: «Да, виновен».

Все затаили дух, зал замер в ожидании. Жиро сел на свое

место. «Смертная казнь!» — пробегает тихий шепот по всем

устам; и от мрачного изумления перед этим неожиданным Да,

без смягчающих обстоятельств, в зале словно повеяло ледяным

торжественным холодом; трепет, сотрясающий сердце толпы,

дошел до подножья судилища, и человеческое волнение пуб

лики отозвалось в этих бесстрастных исполнителях закона.

622

Обвиняемого отводят на его место, и публика, снова охва

ченная жестоким любопытством, встает на скамьи, чтобы пос

мотреть на него; все жадно стремятся увидеть смертельный

страх на его лице. Он кажется спокойным, решительным, при

говор он встретил смело, подняв голову, поглаживая бородку.

Председатель суда читает ему заключение присяжных, и голос

старого судьи, в течение всего разбирательства едкий и ирони

ческий, сейчас звучит серьезно, взволнованно. Суд встает и

совещается несколько секунд, потом председатель вполголоса

по раскрытому перед ним кодексу читает осужденному статьи

законов; можно уловить слова: смертная казнь и отсечение

головы.

При этих словах раздаются два крика и, со стороны скамьи

свидетелей, — стук от падения тела на деревянный пол: это ли

шилась чувств любовница осужденного. Чтение, которое осуж

денный выслушал мужественно, закончилось; он с исступлен

ным видом одним прыжком вскакивает на скамью, располо

женную ярусом выше, и, обернувшись к тому месту, откуда

раздался крик, ударяет себя рукой в грудь резким, потрясаю

щим жестом, словно хочет послать свое сердце, вместо послед

него поцелуя, той, чей крик он только что слышал. <...>

7 апреля.

У Маньи.

Говорили о том, что Вертело предсказал, будто через сто

лет научного развития человек будет знать, что такое атом, и

сможет по желанию умерять солнечный свет, гасить и снова

зажигать его. Клод Бернар, со своей стороны, заявил, что че

рез сто лет изучения физиологии можно будет управлять орга

нической жизнью и создавать людей.

Мы не стали возражать, но думаем, что, когда мир дойдет

до этого, на землю спустится старый белобородый боженька,

со связкой ключей, и скажет человечеству, так же как в пять

часов говорят на выставке в Салоне: «Господа, закрываем!»

16 апреля.

Ездили в питомник в Бур-ла-Рен, чтобы купить магнолию.

Там нас охватила новая страсть: искать редкости и художест

венные произведения среди произведений природы. Прежде

мы не знали этого чувства, и для нас совсем ново это восхище

ние прекрасными линиями какого-нибудь растения, его изыс

канностью и, так сказать, аристократизмом, — ведь у природы,

623

как и у человечества, есть свои любимые существа, которых

она ласкает и наделяет особой, высшей красотой.

И, ничего не понимая в садоводстве, мы влюбились в два де

рева, которые оказались самыми дорогими в питомнике. <...>

Нас всюду преследует какое-то проклятие! Мы переехали

сюда, думая, что купили себе тишину за девяносто тысяч фран

ков! Но слева у нас за стеной лошадь, а справа, в саду, беспре

рывно кричат и плачут пятеро детей-южан.

Мы здесь заинтригованы тремя людьми. Один — человек в

фуражке с опущенными наушниками — зимой и летом, в лю

бую погоду сидит на раскладном стульчике под виадуком; он

что-то пишет на листочках бумаги и тут же рвет их.

С ним обычно бывает другой человек, который тоже все

свое время проводит вне дома, на воздухе; это длинный, худой

старик с седыми волосами, растрепанными, словно их разве

вают ветры несчастья, с черным жгутом галстука, из-под кото

рого никогда не бывает видно белой рубашки. Он вечно в пальто

цвета винного осадка и в коричневых панталонах, свисающих

ему на башмаки такими же перекрученными складками, какими