ние правды жизни, дар наблюдения над собою и над окружаю

щими, творческая память г-жи Санд удивляют и трогают.

2 декабря.

Передо мною, в гостиной принцессы, толстая спина Готье,

который сидит на ковре, по-турецки скрестив ноги и раскачи

ваясь на обеих руках; укороченный таким образом, он похож

на какого-то карликового Трибуле. Он сидит возле кресла

Саси, у него в ногах, а тот разговаривает с ним через плечо,

с наигранным пренебрежением, которое как бы падает свыше

на этого романтического и странного кандидата в Академию.

Мне было больно видеть Готье в этой смиренной позе! Это

оскорбляло меня, как сочетание прекрасного таланта и низкого

характера. Ох, это жалкое нетерпение бедного Тео, страстно

желающего попасть в Академию! И как естественна его при

дворная угодливость! И во всем этом столько меланхолического

и болезненного очарования, столько легких парадоксов, шутов

ской иронии, — какое-то сочетание Фальстафа и Меркуцио.

Глубокий кашель то и дело сотрясает ему грудь, и тогда по

1 Лес ( итал. ) .

603

гостиной из уст в уста передается жестокая шутка: он будто бы

кашляет для того, чтобы быть избранным в Академию.

Потом он уселся в маленькое кресло возле юбок принцессы.

И здесь, как у бедного придворного шута, голова его утомленно

опустилась, толстые, набрякшие складки век упали на глаза,

он наклонился, уронив руки вперед, и тяжелый сон, сморив

ший его, казалось, готов был перейти в такую смерть, когда

мертвый падает, уткнувшись носом в паркет. Нас охватило

печальное предчувствие, и, хотя этот человек сейчас наделен

всеми благами и стоит у порога академического бессмертия, нам

показалось, что, по свирепой иронии, всегда прибегающей в

жизни к встречному счету, где-то уже сколачиваются доски

для его гроба.

На минуту он оказывается возле Сен-Виктора, который го

ворит ему с кислой улыбкой, передергиваясь, как всегда, когда

он приходит в салон принцессы и видит нашу группу близких

ее друзей:

— Ну, как? Ты, надеюсь, написал статью о Понсаре! Ведь

теперь он считается гением...

— Ох, какое это имеет значение... — добродушно отвечает

Готье. — А потом, ты ведь читал достаточно моих статей! Их

всегда надо читать между строк.

— Во всяком случае, — сухо возражает Сен-Виктор, — ты

писал о «бессмертии вечных произведений...». *

— Э, чепуха! — отвечает Готье.

Когда мы выходим, принцесса, которая, тревожась за здо

ровье Готье, посылала к нему своего врача, доктора Ле Эллоко,

тянет нас за рукав и тихо говорит нам:

— Оказывается, это не легкие, а сердце...

Подвозя нас в своем экипаже, он так трогателен, так мил в

разговоре с нами, что на глаза у нас навертываются слезы от

его шуток умирающего, в которых слышатся и Пантагрюэль и

Шекспир.

— Повторяю, как только начинаешь лечиться... Я теперь

принимаю множество лекарств... И что же, вы видите, дела мои

совсем плохи!

4 декабря.

<...> Наше правительство еще больше ненавидит литера

торов, людей искусства, чем республиканцев или социалистов.

В искусстве и в литературе есть жирные молодые люди с

животиками, вроде Абу и Бюрти, — сущие промышленники в

этой области. <...>

604

5 декабря.

Искусство заполняет всю нашу жизнь. Покупать предметы

искусства, создавать их; переходить, как сегодня, от лихорадоч

ной покупки за пятьсот франков восхитительного кресла в

стиле Людовика XVI к созданию психологического портрета

госпожи Жервезе, который мы написали вечером, — в этом все

наше существование. Остальное очень мало для нас значит.

Мастерство романиста — и вообще писателя — состоит не

в умении все описывать, а в умении выбирать.

14 декабря.

Сегодня за завтраком мы видели нашего поклонника и уче

ника — Золя *.

Мы встретились с ним впервые. По первому впечатлению он

показался нам голодным студентом Нормальной школы — одно

временно коренастый и хилый, по сложению напоминает Сарсе

и с бескровным восковым лицом; совсем еще молодой, но

с какой-то тонкостью, фарфоровой хрупкостью в чертах, в ри

сунке век, в явно неправильном носе, в кистях рук. Весь он

немного похож на свои персонажи, соединяющие в себе два

противоположных типа, на этих его героев, в которых слито

мужское и женственное; и даже с духовной стороны можно за

метить в нем сходство с созданными им душами, полными

двусмысленных контрастов.

Заметнее всего одна сторона: его болезненность, уязвимость,

крайняя нервозность, из-за которых вас иногда пронизывает

ощущение, что перед вами хрупкая жертва болезни сердца.

Словом, это существо нераспознаваемое, глубокое, противоре

чивое, существо страдающее, тревожное, беспокойное, двой

ственное.

Он говорит о трудностях своей жизни, о том, что ему хоте

лось бы, что ему необходимо найти издателя, который купил бы

его на шесть лет вперед за тридцать тысяч франков, обеспечив

ему шесть тысяч франков в год на жизнь для него и его ма

тери, и возможность написать «Историю одной семьи» *, роман

в десяти томах.

Ведь он хотел бы создавать крупные вещи и не сочинять

больше этих статей, «подлых, гнусных статей, — говорит он,

возмущаясь самим собой, — таких, какие я сейчас вынужден

писать для «Трибуны» *, где я окружен людьми, навязываю

щими мне свои идиотские мнения. Ведь нужно прямо сказать,

наше правительство своим равнодушием, своим невежествен-

605

ным пренебрежением к талантам и ко всему, что создается, вы

нуждает нас из-за куска хлеба работать для газет оппозиции,

потому что только они и кормят нас! Право, нам больше ни

чего не остается!.. Ведь у меня столько врагов! И так трудно

заставить говорить о себе!»

И сквозь его горькие сетования, когда он повторяет нам и

напоминает самому себе, что ему только двадцать восемь лет,

прорывается вибрирующая нотка, которая свидетельствует о

хваткой воле и неукротимой энергии:

— А потом, мне предстоит еще много исканий... Да, вы

правы, мой роман расшатан: * достаточно было трех персона

жей. Но я последую вашему совету, свою пьесу я так и по

строю... А потом, ведь мы пришли позже, мы знаем, что вы —

наши старшие братья, Флобер и вы. Да, вы! Даже ваши враги

признают, что вы сказали новое слово в искусстве; они думают,

это ничего не значит, а ведь это все!

15 декабря.

< . . . > Мы были первыми писателями, творящими посред

ством нервов.

Очень опасная игра для глупцов и провинциальных умов —

опьяняться парадоксом. В один прекрасный день он может

пожрать их, — это случилось с Обрие. Я склонен думать, что

люди с сильной волей, с большим талантом не подвержены бе

зумию. Оно поражает и время от времени охватывает только

какого-нибудь Бодлера, то есть ожесточенного Прюдома, бур

жуа, который всю жизнь мучился, чтобы для шика казаться

безумцем. Он так старался, так к этому стремился, что умер

идиотом *. Мир этой позе!

С тех пор как существует суд, было пересмотрено только

одно дело: дело Иисуса Христа.

В XVIII веке мужчины и женщины мыслили живее, чем те

перь: доказательство этому — их письма.

22 декабря.

Сегодня в четыре часа окончили «Госпожу Жервезе».

24 декабря.

Отвращение, глубокое отвращение! Готье-сын, сын «Маде

муазель де Мопен» *, поставлен во главе административной

606

полиции, наблюдающей за парижской прессой. Его папаша, эта

девка, как теперь ого жестоко, но справедливо называют, готов