В сущности, мы просто пришли в отчаяние. Мы не спим, мы

потеряли аппетит, желудок у нас сдавлен, весь пищеваритель

ный тракт напряжен, недомогание во всем теле, и страх перед

той минутой, когда мы окончательно заболеем. Нужны неверо

ятные усилия, чтобы сдвинуться с места или даже захотеть

чего-либо, во всех телесных органах какая-то невнятица и рас

слабленность. А ведь нужно работать, стряхнуть с себя все это,

работать в адски нервном состоянии, при непрерывной физи

ческой раздраженности; нужно, чтобы голова как-то отрешилась

от всего этого, нужно заставить ее творить и изобретать, чека

нить мысли и артистичность языка, несмотря на болезнь одного

и вызванную ею тревогу другого.

С некоторого времени — уже с давнего времени — нам ка

жется, что мы поистине прокляты, обречены на пытки по

самым нелепым причинам, что мы подвергаемся таким же

истязаниям, как если бы жили в доме из пьесы «Пилюли

дьявола» *.

Эх! Неужели же всевышний испугался нашей книги? Сло

вом, никто, кроме нас, и не узнает, сколько требовалось от

нас героизма при такой жизни, какие невзгоды, какое отчаяние

мы преодолевали. <...>

589

27 мая, Фонтенебло.

В те минуты, когда мы чувствуем себя совсем уж плохо, мы

говорим друг другу: «Давай обнимемся, это придаст нам му

жества!» И мы обнимаемся, не говоря больше ни слова.

30 мая, Барбизон.

Увидеть что-нибудь снова всегда грустно.

Четверг, 18 июня.

Когда мы беседовали с Мишле о его книге «Священник и

женщина», он с живостью прервал нас:

— Ах, эта книга, лучше бы она никогда не была написана,

хотя благодаря ей я... *

Старик, встряхнув длинными седыми волосами, посмотрел

на свою жену, и глаза его помолодели от благодарной любви.

Г-жа Мишле подхватила:

— Да, он сделал исповедника слишком уж интересным. Он

превратил исповедь в целый роман. — И она ссылается на от

рывок из книги. — Многие женщины, прочитав его, захотели

исповедаться... Ну, а я наоборот, я читала ее, когда была сов

сем молоденькой, и с тех пор я возненавидела священников...

— Ох, в этом несчастье хорошо написанных произведе

ний! — согласились мы.

— Нет, нет, — твердит Мишле, — Вольтер не написал бы

этой книги. Здесь нет вольтеровской полемики... Да вот, любо

пытный факт. Одного молодого человека приговорили на Юге

к трем месяцам тюремного заключения, — он напечатал в га

зете что-то недозволенное. Он был слабого здоровья, и ему раз

решили отбывать срок заключения в госпитале. Сестры мило

сердия, которые ухаживают за всеми больными, стали ухажи

вать и за ним и спросили, не скучает ли он, не хочет ли

почитать какую-нибудь книжку. «Да какие же тут книжки,

сестрицы!» — «Ну, например, у нас есть «Священник и жен

щина» господина Мишле...» — «Господина Мишле?» — «Да, эта

книга разрешена нашим исповедником...» — Так вот, когда мне

это рассказали, это было для меня настоящим ударом! <...>

19 июня.

Мы в старой конторе, где вершились почти все дела нашей

семьи: серый и темный кабинет в глубине двора на улице Сен-

Мартен; белые панели на стенах, решетки на дверях, задерну-

590

тые зелеными шторками; под сводами, в нишах — гипсовые

бюсты, выкрашенные под бронзу. Не хватает только двух не

забвенных ламп Карселя, стоявших на камине еще при папаше

Бюшере.

Дело идет о продаже наших ферм в Гутт, крупном поместье

деда, бывшем гордостью нашей семьи, предметом благочести

вого почитания и поклонения, из-за чего наши родители,

несмотря на свои небольшие средства, отказывали, в самых

стесненных обстоятельствах, самым выгодным покупщикам,

лишь бы сохранить для своих детей звание и положение зе

мельных собственников, «верный кусок хлеба», а главное, все

то, что для старинной семьи представляла собой земля.

Наконец, после целого года переговоров, переписки, соби

рания документов, нам удалось освободиться от этого наказания,

от этой обузы. Человек с Верхней Марны, тупой, но хитрый кре

стьянин с маленькими, как у бегемота, глазками, явился сюда

в сопровождении сына, похожего на печального избитого Жо-

крисса *, и жены в грубом черном платье, — того порыжелого

черного цвета, какой бывает у старых драпировок в бюро по

хоронных процессий, хлопочущей, словно наседка, над день

гами в кожаном мешочке, который она зажала между колен.

Деньги выходят оттуда совсем теплыми, и она провожает их

одичалым от жадности взглядом, и у мужа мочки больших

ушей дрожат от волнения, а лицо сына становится уныло-серь-

езным.

Считают ассигнации, потом все клерки складывают в стол

бики золотые монеты, вынутые из бумажных оберток. Счи

тают, пересчитывают. В глубоком молчании раздается скепти

ческий голос: «В этом столбике не хватает ста франков, в

этом — десяти, а в том — двухсот франков». Деревенское трио

поражено, они смотрят. Они все смотрят на золото, разложен

ное на столе, как будто своим взглядом могут откуда-то из

влечь и уложить на столбики те монеты, которых три сообщ

ника заведомо недодали. В конце концов, так как монеты все

медлили, мы, впредь до их появления, оставили в конторе свои

расписки.

22 июня, Виши.

Я сидел в ванне из минеральной воды. Эдмон открывает

дверь, протягивает мне телеграмму: «Согласна на 48 тысяч.

Подробности письмом. Сходите к нотариусу. Уважающая вас

де Турбе».

Эта телеграмма — одна из радостей нашей жизни! Ка-

591

жется, мы стали владельцами дома, который случайно уви

дели на днях в Парке принцев; это забавный дом, почти смеш

ной, похожий на домик султана из сочинений Кребильона-

сына, но он очаровал нас, заворожил своей какой-то странной

оригинальностью. Он, конечно, нравится нам особенно потому,

что не похож на буржуазные дома, как у всех. Притом там есть

большой сад, настоящие деревья.

И вот мы целый день полны тревожной радости и лихора

дочных мечтаний, беспрерывно думаем об этом доме, об этой

крутой перемене в окружающей нас среде и во всей обстановке;

мы надеемся обрести покой для своих нервов и больше уваже

ния к нашей работе.

Пятница, 26 июня.

Право, можно подумать, что нас преследует ирония судьбы.

Сегодня утром мы распечатываем письмо: в то время как г-жа

де Турбе продавала нам свой дом, Жирарден и Барош продали

его другому лицу. А вот уже целая неделя, как мысленно мы

владеем этим домом, как мы воображаем свою жизнь там,

устраиваем его и на песке в саду целестинцев набрасываем

план мастерской, которую хотим там построить! Этот дом нас

в самом деле покорил, мы влюбились в него, захваченные тем

великим неведомым, которое влечет вас к одной какой-то жен

щине больше, чем ко всем другим, и делает ее для вас единст

венной. Настоящее горе в нашей жизни! <...>

30 июня.

Старое общество будет убито не философией и не наукой.

Оно погибнет не от великих и благородных атак мысли, а про

сто-напросто от низменного яда, от сулемы французского ост

роумия: от зубоскальства. < . . . >

Талант Дюма-сына как собеседника сводится главным об

разом к тому, что он переносит дурной тон в хорошее обще

ство.

3 июля.

Этот дом, который мы увидели и тут же потеряли, произвел

в нас настоящий переворот. Он привил нам желание, почти по

требность просыпаться по утрам при солнечном свете, играю

щем в листве сада. Неужели мы можем стать сельскими жите

лями? Нам кажется, что это уже почти наступление старости,