водит нас в ужасно нервное состояние; с возрастом тишина
становится подругой человека.
Я думаю, что во многих случаях кровоизлияние в мозг —
результат несоответствия между человеком и местом, которое
он занимает; ограниченный мозг не выдерживает слишком вы
сокого положения. < . . . >
5 февраля.
Мы принесли от Пьера Гаварни папки с бумагами, настоя
щие куски жизни Гаварни *, и погружены в них с утра до ночи.
Своего рода вскрытие трупа, которое как бы затягивает и
поглощает нас, почти лишает нас самостоятельного существо
вания, так что мы словно живем не своей собственной жизнью,
а жизнью этого человека; мы изучаем его шаг за шагом, погру
жаемся в самую глубину, идем за ним по пятам, увлеченные
вихрем блуждающей, бродячей деятельности Вечного Жида в
делах и в любви, и нас утомляет его утомленность.
Удаление от людей чрезвычайно способствует прижизнен
ной шумной славе. Вольтер в Фернее, Гюго на Джерсее — два
существования, как бы перекликающиеся между собою. Для
гения или таланта показываться в обществе — это значит нано
сить ущерб своему величию.
Когда очень тоскуешь, то кажется, что жизнь движется
автоматически. События, зрелища, прохожие — все словно
во сне. < . . . >
8 февраля.
<...> Одна из гордых радостей писателя, — если он подлин
ный художник, — это чувствовать в себе способность обессмер
тить на свой лад все то, что ему захочется обессмертить. Сколь
бы мало он ни значил, он сознает себя как бы творящим боже
ством. Бог создает живых людей; человек с творческим вообра
жением создает выдуманные жизни, которые оставляют в мире
воспоминание более глубокое и, так сказать, более пережитое.
11 февраля.
На вечере у Арсена Уссэ, в особняке, который он приобрел
в квартале Божон на деньги, вырученные от спекуляций зе
мельными участками.
37*
579
Это княжеский особняк деятеля лжеискусства, с галереей
картин, которые, если вы там задержитесь, заставят вас утра
тить представление о подлинности чего бы то ни было в живо
писи.
Тереза, чета Лионне, Дюрюи и весь современный Парнасик *,
ведущий свое происхождение от Махабхараты через рифмы
Банвиля.
Один из первых случаев, когда шум нашего успеха дости
гает наших ушей и вокруг нас как бы пенится жадное любо
пытство. Есть даже люди, почти так же неизвестные нам, как
и публике, которые говорят, что восхищаются нами.
Среди всего этого общества — красивый молодой человек в
жилете с вырезом в форме сердца, в рубашке, набегающей по
перечными складками, в черном фраке с бархатными отворо
тами, с белой камелией вместо ордена в петлице; от него разит
зловонными духами; ублюдочная помесь молодого депутата
времен Луи-Филиппа и хлыща времен Наполеона III. Это Map¬
селен, иначе говоря, Плана, один из моих бывших соучеников,
главный редактор «Ви Паризьен» *. Нас представляют друг
другу, и уж не знаю, как это вышло, но через два часа мы
вместе ужинали. В «Английской кофейне», очень скоро, после
четырех-пяти фраз, произнесенных высокопарным тоном, этот
журналист светских людей, который выколачивает из них со
рок тысяч годового дохода, начинает раздражать меня так же,
как и сама «Ви Паризьен». Это настоящий парижанин с ши
карными взглядами на все, поверхностный дилетант, друг
Ворта, цитирующий Генриха Гейне. Он сразу мне не понра
вился, а потом стал просто противен. Говоря о подделке под
Рубенса, которая висит у него в доме, он сказал об этой кар
тине: «Это так прилично!» Так прилично! Ох! Слышать подоб
ные слова из уст человека, создавшего успех своей газете и
сколотившего себе состояние, поставляя публике всю эту лице
мерную безнравственность, это пахнущее пачулями похабство,
все эти сцены, превращающие жену в любовницу и супруже
ское ложе в непотребное место! < . . . >
Наш милейший философ Тэн пристает сейчас к принцессе
с просьбой выгодно женить его.
14 февраля.
У Пайв а.
Прекрасная вещь богатство. Оно заставляет все прощать.
И никто из здешних завсегдатаев не замечает, что этот дом —
580
самый некомфортабельный в Париже. За столом невозможно
выпить стакан воды с вином, потому что хозяйке пришла фан
тазия вместо бутылок и графинов завести какие-то хрустальные
соборы, поднять которые под силу разве что водоносу. В оранже
рее, где курят после обеда, то замерзаешь из-за сквозняков
сверху, то задыхаешься от пышущих жаром калориферов.
И почти все в том же роде. Подают великолепный чай, но если
попросить стакан воды или что-нибудь другое, не входящее в
программу, это вызовет здесь такое замешательство, как в са
мом скудном хозяйстве.
А Готье в этом негостеприимном во всех отношениях доме,
сидя рядом с этой женщиной, которая то и дело испуганно от
шатывается от него, боясь, как бы его сигара не прожгла ей
платье, неиссякаемый Готье сыплет парадоксами, возвышен
ными суждениями, оригинальными мыслями, перлами своей
фантазии. Что за собеседник! Гораздо интереснее, чем его
книги, и говорит он всегда гораздо лучше, чем пишет. Что за
лакомство для артистической натуры эта его речь с двойным
тембром, в которой одновременно звучат и часто смешиваются
два голоса: Рабле и Генриха Гейне, — сальные непристойности
и нежная меланхолия. Сегодня он говорил о скуке, о гложущей
его скуке, и говорил о ней так, как будто он поэт и живописец
этой скуки.
Критик всегда судит заодно с публикой: скорее соглашается
с ее мнением, нежели внушает ей свое. < . . . >
«Поль и Виржиния» — шедевр, изображающий частное
проявление общечеловеческого чувства: любовь, обновленную
придуманным для нее новым окружением.
Моя приходящая служанка, г-жа Базлер, сказала о своем ча
хоточном муже, который перед смертью стал привередлив в
еде: «Он сыт своими мыслями!» Народные выражения! Даже
гениальный человек никогда до них не додумается! < . . . >
21 февраля.
Начали разбирать наши римские заметки, приводить в дви
жение зародыш нашего романа «Госпожа Жервезе».
23 февраля.
Мы прибили к двери карту Рима, чтобы быть в нем, входить
в него, прогуливаться по нему глазами.
581
24 февраля.
Ровно двадцать лет тому назад, около часу дня, с балкона
нашей квартиры на улице Капуцинок *, я увидел, как медник,
хозяин лавочки напротив, проворно взобрался по лестнице
и, торопливо стуча молотком, сбил со своей вывески слово «Ко
ролевский», стоявшее перед словом «медник». В тот день мы
были в Тюильри. Возле бассейна валялась отрубленная голова
лани, и амазонка с ипподрома гарцевала на лошади. У статуи
Спартака * на голове был красный колпак, а в руке — букет
цветов. Часы на дворце остановились, а на большом балконе
один из победителей, в халате Луи-Филиппа, передразнивал
короля на манер Домье, произнося излюбленную королем
фразу: «Всегда с новым чувством удовольствия...» *
Проходя теперь по улице Капуцинок, я вижу на вывеске
медника «Императорский» вместо «Королевский».
В наши дни предметы искусства — совсем как башмаки или
пачки свечей времен Директории. Это уже не достояние люби
теля, подлинного коллекционера; теперь это просто предмет спе
куляции, ценность, переходящая из рук в руки, средство для
прибыльного обращения денег у антикваров-миллионеров, кото
рые занимаются перепродажей, торопливо, как в игре «Жив Ку
рилка», передавая соседу пыл и безумие аукционов.
