< . . . > Тот, кто не отличает вас от других, наносит вам

оскорбление. < . . . >

Здесь живет счастливый народ, веселый, как здешнее небо,

наслаждающийся своими дешевыми радостями. Неприхотливый,

как верблюд, он питается чуть ли не одним солнцем, поку

пает мясо лучшего качества за двенадцать байокки, не платит

557

кровавого налога, не несет воинской повинности, почти не знает

других налогов, не испытывает ни унижения от своей бедности,

ни горечи и отчаяния в нужде, потому что она облегчается

множеством благотворительных учреждений, а также милосер

дием и щедростью тех, кто хотя бы чуточку побогаче.

Когда я сравниваю этот народ с другими народами, теми,

что наслаждаются прогрессом и свободой, отмечены зловещей

печатью современного практикантства, задушены налогами, не

знают, на что прожить день, катятся от революции к револю

ции, которые только увеличивают налоги, даже кровавый налог,

доводят тщеславие до злокачественного перенапряжения, раст

равляют раны бедности, недовольства и зависти, — мне, право,

кажется, что за слова приходится платить слишком дорого!

17 апреля.

Микеланджело — скульптор, но не живописец. Человек, у

которого Страшный суд похож на омлет по-арпински * и раз

малеван, как на ярмарке. Но глаза, — и глаза всех, — смотрят на

это, опьяненные заранее испытываемым восхищением.

17 апреля.

< . . . > Вот что останется тайной тайн: то, что очертание

губ, свет, блеснувший во взгляде, рисунок жеста создают между

женщиной и мужчиной такую же силу притяжения, какая су

ществует между небесными телами. < . . . >

С Рафаэлем начинается Аллегория *, одобряемая серьез

ными критиками, — все эти старики, под которыми ставят вели

кие имена: Сократ, Фидий, Гомер, и все эти женщины, под ко

торыми подписывают: Юриспруденция, Красноречие, Закон

ность, Философия истории. Таким образом, он первый, кто в

живопись ввел литературу, родоначальник всех художников,

неспособных к подлинной живописи, зовут ли их Энгр или Де

лакруа.

Изучая фотографию, удивляешься, как ее предвосхитил

Декан, как он угадал ее и до какой степени стены на картинах

этого художника увидены им совершенно так, как их расписы

вает само солнце, а слепцы, не понимающие искусства, еще кри

тиковали его, называя это трюком, хитрым приемом, мазней.

558

20 апреля.

Любопытно: во время этого путешествия, которого мы боя

лись, которое мы совершили из добросовестности и из предан

ности литературе, — мы испытываем неожиданное чувство осво

бождения, легкость, почти радость.

Здесь чувствуешь, что об античности еще ничего не напи

сано. Какое было бы прекрасное занятие для больного парижа

нина, для молодого человека, раненного современным общест

вом, поселиться тут, в одиночестве, и написать серию моногра

фий, которые назывались бы «Пантеон», «Колизей», или еще

лучше: пусть бы кто-нибудь написал большую, толстую книгу,

в которой воссоздал бы все античное общество, и с помощью му

зеев, с помощью всего, что было средой для человека древно

сти, что формировало его или носило его отпечаток, показал бы

этого человека так, как никто еще его не показывал; и банным

скребком, выставленным в музейной витрине, позволил бы вам

прикоснуться к бронзовому телу старого Рима. < . . . >

23 апреля.

Вчера обедал в посольстве и сидел рядом с молодой женщи

ной, американкой, женой посланника Соединенных Штатов в

Брюсселе. И, наблюдая за этой свободной, победоносной гра

цией, этой живостью молодой расы, этими потенциальными воз

можностями кокетства, флирта, которые придают очарование

и власть молодым американкам, ставшим замужними женщи

нами, вспоминая вместе с тем об активности, о пролазливости

этого Гарриса, которого я видел за работой в Париже, я думал

о том, что мужчины и женщины этой страны — будущие побе¬

дители мира. Они станут теми варварами цивилизации, кото

рые поглотят латинский мир, как прежде его уже поглотили

варвары нецивилизованные.

Чем дальше, тем больше убеждаешься, что в нашем мире

серьезно смотрят только на легкие вещи, и легко только на

вещи серьезные.

Museo Vaticano 1.

У мужских статуй узкие бедра, какие теперь бывают только

у гимнастов и акробатов.

1 Ватиканский музей ( итал. ) .

559

Одна из особенностей красоты глаз у греческих статуй —

особенность, которая нигде не отмечалась, — это то, что нижнее

веко отступает назад, так что, если смотреть на лицо в профиль,

глаз обрисовывается совершенно наклонной линией; у римских

же статуй — и это больше всего заметно на скульптурах второ

степенных мастеров — верхнее веко находится на одной линии

с нижним.

В греческой красоте есть одна черта, — черта, которая, по

свидетельству поэтов, очень ценилась, — это форма и тонкий

абрис щек. У греков костяк лица, вероятно, был необычайно

сужен, сжат, изящен. Римские головы, напротив, шире из-за

выступающих скул, которые еще больше выдаются у варваров.

Ватикан, № 66. Предположительно — голова Суллы. Лицо

такого типа, как у актера Прово. Это старик: лоб изборожден

морщинами, глаза без зрачков прячутся в старческих орбитах,

окруженных гусиными лапками, кожа на щеках вялая, отвис

шая с годами, рот скошен набок и зияет из-за отсутствия зубов,

один уголок его поднят, другой опущен с иронической и умной

горечью; восхитительно вылеплены дряблые очертания лица

под подбородком и два сухожилия, вилкой расходящиеся

на шее.

Но что артистичнее всего в этой скульптуре с такой тонкой

лепкой мышц и внешних покровов, так это удары резца, сохра

нившие грубость наброска и запечатлевшие на этом живом лице

глубокие борозды, проведенные жизнью и возрастом. Есть та

кие места, — например, уходящая назад линия щек, уши, —

благодаря которым угадываешь за этой неотесанностью, за

крупным зерном мрамора непринужденность гениального ри

сунка. Своеобразное и редкое сочетание красоты греческой

скульптуры и реализма скульптуры римской.

Статуя вдвое больше человеческого роста, статуя из позо

лоченной бронзы, с толстым слоем позолоты, напоминающая

цехин, позеленевший за несколько столетий, — словно тело ги

ганта, облеченное золотыми доспехами в узорчатой насечке: это

недавно найденный Ватиканский Геракл *. Дневной свет радо

стно ласкает это великолепие, которое возносится в своей боль

шой нише, как сияющее богатством и роскошью солнце антич

ного храма.

Цезарь Август. Волосы, снопами падающие на лоб. Эта го

лова, крепко сбитая голова древнего римлянина, осенена

мыслью. Мыслящая материальность. Строгая и глубокая

красота глаз, которые угадываются в окружающей их тени.

В нижней части лица, вокруг рта, — как бы успокоенная мука и

560

высокая забота. Кираса сплошь покрыта историческими и алле

горическими изображениями — император весь одет броней

барельефов, напоминающих своей лепкой каску центуриона из

Помпеи, а побледневшим, слинявшим цветом похожих на ста

рые, бледно-розовых тонов, изделия из слоновой кости. Величе

ственные и спокойные складки ткани собраны на правой руке,

держащей скипетр мировой власти, от которого сохранилась

только рукоять, совсем как палка от метлы. Царственное вели

чие Человечества. Словно меланхолическое божество Повелений.

Здесь я готов признать и провозгласить, — что, впрочем, я и