атре не было такой хорошей постановки и такой игры!»

Мы больше не ходим, не сидим спокойно. Все тело — как

в лихорадке, мы беспрерывно двигаем руками, у нас потреб

ность делать жесты. Такое состояние, как бывает у женщин:

при малейшем волнении на глаза навертываются слезы; почти

болезненная нервозность от радости. Хочется выкурить три си

гары подряд. Все кажется недостаточным.

5 декабря.

Ночью хорошо спали. С утра завозим свои карточки крити

кам, заезжаем к Рокплану.

Он завтракает. Весь в красном, на ногах мокасины — выши

тые сапоги; похож не то на палача, не то на оджибуэя *. Гово

рит, что люди нашей профессии должны бороться с нервным

517

напряжением, что вот он только что съел два бифштекса, что

есть способ массировать себе желудок, ускорять пищеварение.

И когда мы делаем ему комплименты по поводу его здоровья, он

отвечает: «Ох, у всех что-нибудь да не в порядке... У меня тоже

есть свое больное место. По утрам я беспрерывно отхарки

ваюсь, это очищает мне горло на целый день...»

Оттуда мы едем навестить старого папашу Жанена; он те

перь уже не покидает своего швейцарского домика: подагра

превратила его в театрального критика, не выходящего из своей

комнаты. Он сказал мне, что его жена как раз одевается, чтобы

ехать в театр — смотреть нашу пьесу. Невольно, несмотря на

свирепый разнос «Литераторов», мы вспоминаем наш первый

визит к нему, когда он написал свою первую статью.

Наконец время подходит к обеду. Мы едем к Биньону и там

съедаем и выпиваем на двадцать шесть франков, как люди, у

которых впереди сто представлений их пьесы. Никакой тре

воги. Полная безмятежность и свобода мысли; уверенность в

том, что даже если публике и не совсем понравится наша пьеса,

то играют ее все-таки замечательно и игра актеров все равно

обеспечит ей успех. Просим принести нам «Антракт» *, читаем

и перечитываем фамилии наших актеров. Потом курим сигары,

чувствуя вокруг себя этот Париж, где наши имена уже на устах

у многих, а завтра зазвучат повсюду; мы как бы вдыхаем пер

вый угар шумного успеха! Сцена! А на сцене мы! И мы вспо

минаем, как на ночном столике грошовых актрис мы иногда за

мечали кусочек бумаги с коротенькой ролью, и сердце у нас тре

петало.

Приезжаем в театр. Вокруг, кажется, довольно оживленно,

много движения. Мы, как победители, поднимаемся по той ле

стнице, по которой столько раз поднимались в смертельной тре

воге, вызванной самыми различными причинами. Днем мы

твердо решили: если к концу пьесы увидим, что восторг пуб

лики заходит слишком далеко, мы быстро улизнем, чтобы нас

с триумфом не потащили на сцену.

Девять часов. В табачной лавочке слышу, как рассказывают

какому-то актеру, что «Горация и Лидию» * освистали. Горят

уши. Пальто совсем лишнее.

Коридоры театра полны народа. Все разговаривают, как

будто в большом волнении. Мы ловим на лету слухи о том, что

вокруг пьесы начинается шум. «Такая очередь за билетами, —

сломали барьеры!» В фойе входит Гишар в костюме римлянина,

довольно обескураженный: его освистали в «Горации и Лидии».

В воздухе понемногу начинает пахнуть грозой. Мы спуска-

518

емся, заговариваем с нашими актерами. Гот, с какой-то стран

ной улыбкой, говорит нам о зрителях: «Они не очень-то ласко

вые!»

Мы подходим к дыре в занавесе, пытаемся разглядеть зал,

но видим только какое-то сияние, ярко освещенную толпу.

И вдруг слышим, что заиграла музыка. Поднятие занавеса, три

удара, возвещающих начало, — все эти торжественные моменты,

которых мы так ждали, прошли для нас совершенно незамечен

ными.

И мы изумлены, слыша чей-то свист *, затем еще и еще,

слыша бурю криков и отвечающий им ураган «браво».

Стоим в уголке за кулисами, среди масок *, прислонившись

к какой-то стойке. Я машинально смотрю на рукав, на голубой

шелковый рукав какой-то женщины в маскарадном костюме.

Мне кажется, что статисты, проходя мимо, глядят на нас с жа

лостью. А свистки продолжаются, потом раздаются аплоди

сменты.

Занавес опускается, мы выходим на воздух без пальто. Нам

жарко. Начинается второй акт. Свистки возобновляются с бе

шеной силой, кто-то подражает крикам животных, кто-то пере

дразнивает актеров. Освистывают все, вплоть до молчания

г-жи Плесси. И битва продолжается: с одной стороны — актеры

и масса публики в оркестре и в ложах, которая аплодирует, а

с другой — партер * и вся галерка, которая, крича, прерывая

актеров руганью, дурацкими шутками, старается добиться того,

чтобы опустили занавес.

«Да, немного шумно», — несколько раз говорит нам Гот. Тем

временем мы остаемся здесь, прислонившись к стойке, и все это

поражает нас в самое сердце; мы побледнели, мы нервничаем,

но все-таки стоим и слушаем, своим упорным присутствием за

ставляя актеров продолжать до конца.

Раздается выстрел из пистолета. Занавес падает при неи

стовых криках всего зала *. Проходит г-жа Плесси, разъярен

ная, как львица, бормоча ругательства по адресу этой публики,

оскорбившей ее. И, стоя за кулисами, мы в течение четверти

часа слышим, как бешеные крики не дают Готу возможности

произнести наше имя.

Мы проходим сквозь беснующуюся и орущую толпу, запол

няющую галереи Французского театра, и идем ужинать в «Зо

лотой дом» с Флобером, Буйе, Путье и д'Осмуа. Мы держимся

уверенно, несмотря на то что нервные спазмы сжимают нам

желудок и вызывают у нас тошноту, как только мы пытаемся

что-либо проглотить. Флобер не может удержаться и говорит

519

нам, что мы великолепны, и мы возвращаемся домой, чувствуя

такую бесконечную усталость, какой еще никогда не испыты

вали за всю свою жизнь, — как будто мы десять ночей подряд

провели за игрой в карты.

6 декабря.

Главный клакер говорит мне, что со времени «Эрнани» и

«Бургграфов» * в театре не бывало подобного шума.

Обед у принцессы, которая вчера так много аплодировала,

что, когда вернулась домой, руки у нее горели; она страшно

возмущена свистками и понимает, что они относились гораздо

больше к ней самой, чем к пьесе.

Вечер провел со своей любовницей; она присутствовала на

вчерашнем спектакле и говорит, что утром не смела выйти на

улицу, ей казалось, что вся эта история написана у нее на

лице. < . . . >

9 декабря.

Ожье удивляется, как это не могли восстановить спокойст

вие на премьере, удалив из зала человек десять — двенадцать.

На сегодняшнем представлении, так же как и на двух пре

дыдущих, актеры как будто хотят спросить нас, что означает

эта терпимость полиции по отношению к свистунам. После

спектакля Коклен рассказал мне, что сегодня, когда свистки

стали все заглушать, зрители из двух или трех лож первого

яруса собрались вместе и пошли к полицейскому комиссару,

говоря, что они заплатили за билеты, привезли сюда свои се

мейства и желают слушать пьесу. Полицейский комиссар от

ветил им: «На этот счет нет никаких распоряжений».

От всех этих беспрерывных волнений у нас сжимается желу

док, пропадает аппетит. Теперь мы ходим на спектакли с анг

лийскими мятными лепешками: от нас прямо разит волнением.

На днях Дюма-сын сказал нам по этому поводу, что, когда

ставились его первые пьесы, Лабиш спросил у него: «Ну как,

у тебя еще не болит живот?» — «Нет». — «Так еще заболит,

когда напишешь побольше пьес!»

11 декабря.

Первый акт нашей пьесы играют совершенно как панто

миму. Свистки не дают расслышать ни одного слова.