добное. Прочесть все существующие феерии — и написать са

мую вульгарную из всех!

Вместе с ним здесь живет племянница, дочь той покойной

сестры, чей бюст стоит в его кабинете, а также его мать, жен

щина, которая родилась в 1793 году, но до сих пор сохраняет

живость тех времен и величавость былой красавицы, сквозя

щую в ее старческих чертах.

Внутри дом довольно строгий, очень буржуазный и немного

439

тесный. Огонь в каминах скудный, коврами застланы только

плиточные полы. В пище — нормандская экономия, распростра

няющаяся и на обычно широкое в провинции гостеприимство.

Сервировка — вся серебряная, но становится немного не по

себе, когда подумаешь, что находишься в доме хирурга и что

суповая миска — это, может быть, гонорар за ампутацию ноги,

а серебряные блюда — за удаление груди.

Эта оговорка относится скорее к обычаям края, а не к дому,

где царит дружеское, радушное и открытое гостеприимство.

Бедная девочка, которой не очень-то весело живется в

обществе работяги-дяди и старушки-бабушки, мила в обраще

нии, у нее хорошенькие голубые глазки, она делает хорошень

кую гримаску сожаления, когда в семь часов Флобер говорит

матери: «Покойной ночи, моя старушка», — и та уводит девочку

в спальню, так как скоро уже пора спать.

1 ноября.

Мы весь день никуда не выходили. Флоберу это нравится.

Он терпеть не может двигаться, его мать вынуждена бывает

чуть ли не насильно выпроваживать его в сад хотя бы нена

долго. Она рассказывала нам, что часто, возвратившись из по

ездки в Руан, находила его все на том же месте, в той же позе

и почти пугалась его неподвижности. Совсем не трогается с

места, живет своим писанием, не покидает кабинета. Никаких

прогулок, ни верхом, ни в лодке.

Целый день без отдыха читал он нам громовым голосом, с

раскатами, как в бульварном театре, свой первый роман *,

написанный еще в детстве, в четвертом классе; на обложке

только такое заглавие: «Фрагменты в некоем стиле». Сюжет ро

мана — юноша теряет невинность с идеальной девкой. Этот мо

лодой человек во многом схож с самим Флобером: надежды, за

просы, меланхолия, мизантропия, ненависть к массам. Если не

считать совершенно неудачного диалога, роман поразительно

сильный для того возраста, в каком был автор. Уже там в не

которых подробностях пейзажа проглядывает тонкая, очарова

тельная наблюдательность, свойственная «Госпоже Бовари».

Начало романа, передающее осеннюю грусть, — достойно того,

чтобы автор подписался под ним и сейчас. Словом, все очень

крепко, несмотря на несовершенства.

Чтобы отдохнуть, он перед обедом начал рыться в своем

хламе, костюмах, сувенирах, привезенных из путешествий, с

радостью переворошил весь этот восточный маскарад, нарядил

440

нас и нарядился сам. Он великолепен в своем тарбуше *, полу

чается прекрасный турок — красивая дородность, румяное

лицо, свисающие усы. В конце концов он со вздохом извлек

свои старые кожаные штаны, в которых свершил столько путе

шествий, и посмотрел на них с умилением — так змея смотрела

бы на свою старую кожу.

Отыскивая роман, нашел мешанину каких-то листков и чи

тает их нам сегодня вечером.

Вот, со всеми подробностями, собственноручно написанное

признание педераста Шолле, который из ревности убил своего

любовника и был гильотинирован в Гавре.

Вот письмо одной девки, где во всей гнусности изображены

ее утехи с гостем.

Вот страшное и мрачное письмо одного несчастного, кото

рый трех лет от роду стал горбатым спереди и сзади; потом на

чались сильные лишаи, шарлатаны обожгли его царской водкой

и шпанскими мушками; потом он стал хромать, потом сде

лался безногим калекой. Рассказ без жалоб, и от этого еще бо

лее страшный — рассказ мученика судьбы; этот клочок бу

маги — еще одно, и притом самое сильное, какое я только встре

чал, опровержение промысла божьего и божьего милосердия.

Опьяняясь всей этой обнаженной правдой, всей глубиной

этих бездн подлинной жизни, мы думаем: «Философы и мо

ралисты могли бы сделать прекрасную публикацию, собрав по

добные материалы под общим заглавием: «Секретные архивы

человечества»!»

Мы вышли, самое большее на минутку, подышать воздухом

и прошлись по саду, в двух шагах от дома. Ночью пейзаж вы

глядел каким-то встрепанным.

2 ноября.

Мы попросили Флобера прочесть нам что-нибудь из его

путевых заметок *. Он начинает читать, и по мере того как он

развертывает перед нами картину утомительных форсирован

ных маршей, когда он по восемнадцати часов не сходил с коня,

целыми днями не видал воды, когда по ночам его одолевали

насекомые, — развертывает картину беспрерывных трудностей,

еще более тяжких, чем опасности, подстерегавшие его днем,

сверх всего — ужас перед сифилисом и тяжелой дизентерией,

какая бывает от лечения ртутью, — я задаюсь вопросом, не

проявилось ли тщеславие и позерство в этом путешествии, кото

рое он задумал, проделал и завершил, чтобы потом рассказы

вать о нем и похваляться им перед руанскими обывателями?

441

Его заметки, написанные с мастерством опытного худож

ника, похожи на цветные эскизы, но надо прямо сказать, что,

несмотря на невероятную добросовестность, на стремление пе

редать все как можно более тщательно, недостает чего-то неуло

вимого, что составляет душу вещей и что художник Фромантен

так хорошо прочувствовал в своей «Сахаре».

Весь день Флобер читал нам эти заметки; весь вечер об этом

говорил. И к концу дня, проведенного взаперти, мы испыты

вали утомление от всех стран, которые мысленно посетили

вместе с Флобером, и от всех описанных им пейзажей. Лишь

несколько раз он делал маленький перерыв, чтобы выкурить

трубку, — курит он быстро, — но и то не переставал говорить о

литературе, пытаясь иногда кривить душой, идти наперекор

своему темпераменту, утверждая, что надо быть приверженным

вечному искусству, что специализация мешает этой вечности,

что из специального и локального нельзя создать чистой кра

соты. Когда же мы спрашиваем, что он подразумевает под кра

сотой, он отвечает: «Это то, что смутно волнует меня!»

Впрочем, у него на все имеется своя точка зрения, которая

не может быть искренней, имеются мнения напоказ, полные

утонченного шика, и парадоксальной скромности, полные вос

торгов, явно чрезмерных, перед ориентализмом Байрона или

художественной силой гетевского «Избирательного сродства».

Бьет полночь. Флобер только что закончил рассказ о своем

возвращении через Грецию. Он не хочет еще отпускать нас,

ему хочется еще говорить, еще читать; в этот час, по его сло

вам, он только начинает просыпаться, и если бы мы не хотели

спать, он лег бы не раньше шести утра. Вчера Флобер сказал

мне: «С двадцати до двадцати четырех лет я не знал женщины,

потому что дал себе слово, что не буду ее знать». Вот в чем

проявляется сущность и натура человека. Тот, кто сам себе

предписывает воздержание, не способен действовать импуль

сивно, он говорит, живет, думает не по естественным побужде

ниям, он сам себя лепит и формирует, сообразуясь со своим

тщеславием, своей внутренней гордостью, со своими тайными

теориями, со своей оглядкой на людской суд. < . . . >

По поводу «Капитана Фракасса» *. Ничто так не коробит

в книге, как контрасты между реальностью предметов и ро

мантической условностью, фальшью персонажей. Все, что ма

териально, — все обстоятельно описывается, живет, существует.