потамов, увязнувших в топи, морщинистые стволы великолеп

ных дубов. Нечто вроде леса друидов на потухшем вулкане.

432

8 августа.

< . . . > Здесь говорят: «Все зарылись в солому», вместо

того чтобы сказать: «Все легли спать».

11 августа.

К нам сюда приехал Сен-Виктор. Вечером за обедом мы

говорим о Риме, о незначительных размерах его памятников

которые в наших воспоминаниях рисуются нам величествен

ными, о его триумфальных арках, которые свободно прошли бы

под аркой на площади Звезды, о его Форуме — он не больше

площади в наших префектурах, о Колизее с его ареною не более

чем в сто пятьдесят футов, то есть меньше нашего Ипподрома.

По существу нет никакой величественности ни в Греции, ни в

Риме.

Проводим часы, покуривая трубки и наблюдая, как под

арками моста, там, куда могут проникнуть лучи, кишат насеко

мые, колышется сетка света, отраженного водою.

Говорят, физически человек обновляется каждые семь лет.

А духовно не обновляется ли человек еще чаще? Сколько чело

век умирает в одном человеке, прежде чем сам он умрет?

Сегодня вечером, в кабачке, я слушаю, как люди, прочи

тавшие «Королеву Марго», рассказывают о Карле IX. Алек

сандр Дюма был настоящим учителем истории для народных

масс.

Что нам нравится во всем, так это крайность: крайность в

политических мнениях, крайность в хорошем самочувствии или

недомогании, в роскоши или непритязательности, в физических

движениях. Словом, мы прирожденные враги золотой середины.

Мюссе? Жокей лорда Байрона.

Мне кажется, в деревне я совершенно не могу работать.

Я чувствую, что я — дерево, вода, лист; но не чувствую, что

я — мысль.

12 августа.

< . . . > Я возвращаюсь в Мар-о-Фэ. И вот, хорошо все обду

мав, понимаю, что я вовсе не ощущаю пейзажа. Во сто раз

большее наслаждение я испытываю, когда остаюсь у себя в

комнате, среди моих рисунков, листаю каталог Тешене или

Обри.

28 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

433

Человек достиг пятидесяти лет, имеет пятьдесят тысяч го

дового дохода и размышляет: «В жизни есть одно разорительное

чувство — чувство собственности, и почти все огорчения проис

ходят из-за него, ибо человек хочет видеть в себе не пожизнен

ного обладателя, но вечного собственника вещей и живых су

ществ. Так вот, это чувство — самое основное и самое сильное

в человеке — я в себе убью, и у меня будет все, но отнюдь не

на правах собственности: дом — на год, экипаж — на месяц,

женщина — idem 1. Все наслаждения жизни я буду получать

лишь на правах пользования».

Развить эту мысль в книге или в пьесе.

15 августа.

Брожу среди толпы на празднике императора. Мне кажется,

народ способен наслаждаться только коллективными радостями.

У каждого, кто не народ, есть потребность в собственных радо

стях, свойственных именно его личности.

Я замечаю, что толпа как-то пассивно торжественна, ни

веселья, ни шума, ни сутолоки. Быть может, табак — это

одуряющее средство, или пиво — напиток, вызывающий вя

лость ума и сонливость, усыпили не дух, а самый характер

нации?

Находясь здесь, я почему-то размышляю над великолепной

программой правления Бурбонов, о какой никто не подумал

в 1815 году и которая никогда не будет проведена в жизнь.

Это — правительство чисто аристократическое, которое при

своило бы все либеральные выдумки, либералов и социалистов.

но, вместо слов, на деле занялось бы подлинными страданиями

бедности, с великолепным гостеприимством открыло бы для

больных двери госпиталей, создало бы министерство борьбы с

народными страданиями, уничтожило бы гнусную братскую

могилу и каждому покойнику отвело бы место и время, чтоб

разлагаться; обложило бы налогами роскошь — крупные состоя

ния, экипажи; и, воспользовавшись модой на почетные отличия

и т. п., воодушевило бы всех на благотворительность, широко

распространило бы ее; ввело бы бесплатный суд, окружило бы

почетом адвокатов, защищающих бедняков, а также крупных

врачей, работающих в больницах; объявило бы полное равно

правие всех перед лицом церкви при крещении, венчании и

погребении. < . . . >

1 Тоже ( лат. ) .

434

Вторник, 18 августа.

Мы завтракаем в Лувре, у Ньеверкерка. Он показывает нам

новые залы Музея Наполеона III. К концу завтрака Готье рас

сказывает, что после сочинения кантаты в честь императрицы

он получил письмо, на котором стоял равнобедренный треуголь

ник и подпись: Марианна *. Ему объявляли, что он зачислен в

первую группу предназначенных к гильотинированию.

Среда, 19 августа.

«За обедом будет один из ваших недругов», — сказала прин

цесса в воскресенье вечером, приглашая нас к себе.

Мы встретились сегодня у нее с г-ном Каро, профессором

философии, литературным критиком «Франции» *, фаворитом

императрицы, представителем отвратительной породы универ

ситетских любезников, игривых педантов, еще более против

ным из-за некоторого подобия красивости. Он как будто бы

начал свою карьеру с того, что вынудил Академию присудить

ему награду за ту брань и оскорбления, которым он подверг

современный роман, и за обвинения Бальзака в безнравствен

ности.

Он болтает, летает, порхает, гнусавит, упоминая о прин

цессе. Он возбужден, он цветет, расточает профессорские

шуточки, он придерживается парадоксов Нормальной школы, де

лает округлые жесты. От него смердит его кафедрой и универ

ситетской тогой. Он грубо циничен, бесстыден без всякого

изящества. Он говорит: «Я должен пробить себе дорогу». Или

еще: «Я пойду к господину Дюрюи и скажу ему: «Устройте

меня на ваше место, теперешнее или прежнее». Во всем его

облике есть что-то неуловимо низкое и отталкивающее, от него

так и несет провинциальным интриганом.

Принцесса, которая обращается с ним свысока и немного

стыдится за него перед нами, отделывается от него на минутку,

приходит к нам в курительную на веранде и говорит: «Надо

его проучить, он поехал к Дюрюи, назвался одним из моих

близких друзей и попросил у него места инспектора... Я не

знаю этого господина, я видела его четыре раза!» < . . . >

21 сентября.

Мы три дня гостили у дяди, в Круасси, и от него я отправ

ляюсь в Феррьер, где я принят благодаря Эжену Лами. Ны

нешние богачи, — ох, какие это жалкие богачи! Они не нашли

28*

435

ничего лучшего, как собирать старье, чинить его, загромождать

им как попало дом. В их распоряжении большие современные

художники. Для украшения их дворцов имеются такие скульп

торы, как Бари, такие декораторы, как Бодри, тысячи талантов,

к которым можно обратиться, чтобы обставить свой дом и при

обрести у них вещи, создаваемые только этими художниками, —

и ничего, ничего нового, неожиданного, ничего способного вы

звать у нас бессильную зависть. К тому же все испорчено

отсутствием единства — это попурри из стилей, тканей, мебели.

Молескин рядом с бархатом, бархат рядом с китайским шелком.

Ни выдумки, ни воображения. Только в крошечной куритель

ной, где задыхаются пятеро курильщиков, пред нами предстал

маленький прелестный фриз Лами — «Карнавал в Венеции».

Золото, ничего не создающее,— какой позор! Бессилие денег в

XIX веке!

Октябрь.

< . . . > С наибольшим сходством все крупные персонажи

французской истории изображены в романах все того же Алек