ков. Тот луч, наверное, был душою Мурильо.

З А М Е Т К И О С В Е Т С К О М О Б Щ Е С Т В Е

12 июля.

Вчера под вечер моя племянница встретила на улице маль

чишку лет десяти, — он сидел на тумбе. Всю прошлую ночь он

провел на улице, целый день ничего не ел. Он из Мерэ. Матери

у него нет, мачеха бьет его. Он работал у Мартино, помогал

ему жечь уголь, но Мартино заболел, и его прогнали. Маль

чишку усадили на кухне перед тарелкой вареного мяса, в мгно

вение ока он съел целую ковригу хлеба, чуть не подавился —

пришлось дать ему скорей воды. Ел угрюмо, словно испуган

ный зверек, ни на кого не глядя. Скверная шапчонка нахлобу

чена на самые глаза; с трудом заставили его поднять голову.

Он крив на один глаз, на другом — бельмо... Ему велели пойти

на ферму Ра — первое время он сможет пасти гусей, и за это

его будут кормить, а потом уже ему станут платить жало

ванье. Пусть он сегодня переночует на постоялом дворе, а ут

ром придет сюда завтракать.

Сегодня вечером шел дождь; гуляя, я остановился покурить

под сводами рынка. Вдруг вижу какого-то мальчугана: он раз

влекается тем, что подбрасывает в воздух огромную грязную

фуражку, подобранную, как видно, где-нибудь на свалке. За

метив, что на него смотрят, он убежал и забился за торговой

стойкой, пытаясь спрятаться. Я подошел к нему: «Ведь это ты

вчера ужинал вечером вон в том доме?» Он не отвечает, делает

вид, что не слышит, голова низко опущена, козырек надвинут

на самые глаза. Потом отвечает: «Нет!» — таким правдивым

тоном, что я двигаюсь дальше. Делаю несколько шагов и снова

возвращаюсь.

— Ну-ка, погляди на меня, — говорю ему — и узнаю его

глаза. — Отчего же ты не пришел завтракать?

— Да так, забыл...

356

Он смотрит со страхом, он старается вывернуться, он уже

чувствует себя человеком, которому надо чего-то опасаться, от

кого-то прятаться, он уже заранее все готов отрицать, как будто

чует поблизости следователя.

Появляется тетушка Мартино:

— Да врет он все, — кто его бьет! Родители уверены, что он

у нас, а он, изволите видеть, вот уже два дня как шляется.

Хорош, нечего сказать! Нет, видно, не миновать тебе тюрьмы...

Ну, живо, собирайся, пошли в Мерэ. Я ведь думала уже, что

тебя полицейский зацапал.

Ребенок съежился, он словно окаменел.

— Ну, собирайся!

Двое чистеньких мальчиков, буржуазных сынков, розовых,

уже пузатых, пышущих здоровьем и глупостью, пялят свои ду

рацкие глаза на маленького отверженного, на его фуражку с

остатками козырька, на блузу, с рукава которой свисает выхва

ченный треугольником лоскут, на скрученный веревкой шей

ный платок в цветочках, похожих на раздавленных клопов, на

штаны, вымокшие до живота, слишком длинные, болтающиеся

вокруг его ног, словно пустые кишки. Вот он решается и мед

ленно встает. Затем, согнувшись над камнем в позе смиренной,

но в то же время полной затаенного протеста, словно придав¬

ленный тяжестью рока, ни на кого не глядя, не обращая внима

ния на детей, вылупивших на него глаза, какими-то по-змеи-

ному медленными и вместе с тем скованными движениями,

в которых сквозит покорность, лень, привычная нищета, ма¬

ленький бродяга начинает надевать деревянные башмаки по

верх своих жалких опорков. Это огромные башмаки, из тех,

что валяются иногда у обочины дороги где-нибудь возле фермы,

но они налезают с трудом: такие мокрые у него ноги, так про

питались они за день грязью уличных луж и придорожных

колдобин.

— Хочешь хлеба? — спрашиваю я его. — Ел ты что-нибудь?

— Нет.

— Моя мама, — произносит один из маленьких зрителей,

глядя на него с изумлением и как бы почтительным страхом —

так глядят приличные люди на каторжника, — моя мама давала

ему хлеба и говядины.

Маленький горемыка украдкой придвигает к себе свои

пожитки — огромную фуражку, которой он играл, какие-то ста

рые штаны того немыслимого цвета, какой приобретает выбро

шенное тряпье, полинявшее на солнце, побуревшее от грязи,

потом снова выбеленное солнцем. Он молча все свертывает и

357

засовывает под блузу, так что на боку у него сразу образуется

горб. Потом идет, втянув в себя плечи, словно в ожидании

удара, торопливым, но неровным, ковыляющим шагом, припа

дая на одну ногу, словно на ней уже ядро каторжника; он кра

дется вдоль стен и, дойдя до перекрестка, уходит в ночь, вне

запно, словно вор, который чует за собой погоню и боится обер

нуться. Зловещий силуэт: он как будто вырастал, по мере того

как удалялся, в нем виделось мне будущее этого ребенка, —

исправительная тюрьма, суд присяжных, каторга...

Вскоре после того, как он ушел, пришла какая-то женщина

из Мерэ. Оказывается, мачеха в самом деле бьет его.

Все это оставило во мне чувство смутной тоски и тревоги.

Какая мрачная тайна — эти испорченные дети, эти маленькие

висельники, эти преступники в зародыше: не знаешь, чего

здесь больше — врожденных пороков, преступных инстинктов,

злопамятства или же ожесточения, вызванного побоями и ду

шевными ранами, полученными еще в семье. Отверженные со

здания, при виде которых душа погружается в бездну и начи

нает казаться, что их путь ко злу предначертан и предусмотрен

самим господом богом.

13 июля.

Страдание, мука, пытка — вот что такое творчество. Замы

сел, созидание — в этих двух словах заключен для писателя

целый мир мучительных усилий, тоски, отчаяния. Из ничего,

из того жалкого эмбриона, каким является первоначальный

замысел произведения, создать punctum saliens 1 книги, за

ставить зародыш стать жизнью, вытащить из собственной го

ловы одну за другой каждую фразу, характеры героев, интригу,

завязку, весь этот созревший в вас живой мирок — роман, ко

торый теперь словно рвется наружу из вашего лона, — какой

это неимоверный труд!

Мучительное ощущение: в мозгу словно лист белой бумаги,

на котором мысль, еще неясная, с усилием выводит свои кара

кули... Бесконечные приступы уныния, мрачной усталости,

отвращения к себе, стыда за собственное бессилие перед этим

«что-то», которым вы не в силах овладеть. Без устали шарите

вы в своем мозгу — в голове звенит, как в пустом котле.

Краска стыда заливает лицо, словно у посрамленного евнуха.

Вы ощупываете себя — и натыкаетесь на нечто безжизненное:

это ваше воображение. И вы говорите себе, что ничего не в си-

1 Здесь: первичное образование сердца ( лат. ) .

358

лах больше создать, что никогда уже ничего не создадите. Вы

чувствуете себя пустым.

А между тем замысел где-то рядом — влекущий и неулови

мый, подобный прекрасной, но жестокой фее, манящей вас из

облаков. И снова вы собираетесь с силами. Вы жаждете бессон¬

ницы, лихорадочного возбуждения ночи, неожиданного озаре

ния, удачной идеи. Вы напрягаете свой мозг до предела — еще

немного, и он разорвется. На одно короткое мгновение что-то

будто возникает перед вами, но тут же исчезает, и вы чув

ствуете еще большее унижение, как после неудавшейся по

пытки обладания... О! Бродить ощупью среди темной ночи

своей фантазии, искать то безжизненное тело, в которое вам

нужно вдохнуть жизнь, искать душу своей книги — и не нахо

дить! Блуждать долгими часами, бросаться в самые далекие

глубины своего «я» — и возвращаться ни с чем! Стоять между

одной книгой — уже написанной, уже ничем не связанной с

вами, потому что пуповина отрезана, — и другой, той, которую