В бою время летит быстро. День промелькнул в ожесточенном сражении, и ночью Лютежский плацдарм стал похожим на огнедышащий вулкан. С рассветом Ватутин ввел в бой чехословацкую бригаду Людвика Свободы.

Чехи поднялись в атаку с боевым кличем:

— За Киев — как за Прагу!

Их поддержали танкисты Кравченко. Упорный бой загремел с новым ожесточением. Наступил полдень. Ватутин с тяжелым чувством посматривал на мутное небо. С Днепра наплывали густые тучи. Они низко шли над землей. Накрапывал дождь. От авиаторов уже нельзя было ждать поддержки.

«Неужели мы получим второй Букрин? Нет, этого здесь не будет! — Ватутин напряженно думал: — Каким же путем развить атаку и протаранить дьявольскую полосу обороны с ее укрепленными высотками, траншеями, бетонными колпаками и заминированными лесными завалами?»

А в блиндаж входит начальник штаба и докладывает:

— Манштейн спешно выводит танковые дивизии из букринской излучины. К Бердичеву движутся эшелоны с «тиграми» и «пантерами». Завтра это «зверье» может появиться на Лютежском плацдарме.

«Оборона врага получила трещину, но она не прорвана на всю оперативную глубину, — слушая Иванова, продолжал думать Ватутин. — Главные силы — танковую армию с кавалерийским корпусом мы должны по плану операции ввести только в прорыв. Но прорыва нет». Он обратился к Жукову:

— Георгий Константинович, сейчас возникает основной вопрос: вводить в бой главные силы или не вводить? Сложившаяся обстановка на поле боя требует от нас гибкости и риска, самого смелого отступления от прежнего замысла. Я предлагаю ввести в бой главные силы.

Жуков, обдумывая предложения Ватутина, молчал.

— Так вводить или не вводить? Это звучит сейчас как быть или не быть нашей победе. — Ватутин окидывает взглядом вызванных в блиндаж генералов.

— Не медлить, — советует Гречко.

— Вводить, — настаивает Москаленко.

— Действовать только так, — соглашается с ними Рыбалко. Все ждут мнения представителя Ставки.

— Да... Это, пожалуй, самое верное решение в данный момент. Будем наносить удар танковым кулаком и держать наготове конницу, — говорит Жуков.

Ватутин подходит к Рыбалко.

— Настал ваш час, Павел Семенович. Пора! Медлить нам нельзя.

...В два эшелона, в две линии выстраиваются КВ и «тридцатьчетверки». Командарм Рыбалко в застегнутом кожаном шлеме грудью наваливается на крышку люка, окидывает взглядом боевые порядки.

С Днепра наплывают грузные тучи. Как сквозь сито просеивается мелкий, густой дождь.

— Я с вами, дорогие мои хлопцы! Я надеюсь на вас. Вперед, сыны Родины! — говорит в ларингофон командарм. Над его машиной поднимается гвардейское знамя.

Быстро катится вперед танковая волна, а за ней на расстоянии тысячи метров — вторая. Заглушая рокот двигателей, с воем, с пронзительным визгом летят снаряды. Машина командарма набирает скорость. На ветру реет гвардейское знамя. В открытом люке над танковой башней покачивается Рыбалко. Он всматривается в полосу дыма. Слева и справа мгновенно возникают огромные костры.

В наушниках командарма чей-то голос:

— Все ранены. Машина горит. Иду на таран...

Кто-то, задыхаясь, поет:

В люке над башней танка еще выше поднимается Рыбалко. Рукой нащупывает нагрудный переключатель.

— Вперед, сыны Родины! Киев зовет!

На предельной скорости идет в атаку «Чапаев». Внутри машины сверкают искры, похожие на бенгальские огни. Козачук бьет из орудия. Он слышит в наушниках голос командарма и кричит механику-водителю:

— Смерть проходит мимо... Снаряды дают рикошет... Не останавливайся, вперед!

Неожиданно из полосы дыма показывается фашистский танк. «Чапаев» идет на таран. Вражеский танк пятится, хочет уйти в сторону, но не успевает. «Чапаев» сталкивает его в глубокую траншею.

На лесной опушке огонь охватывает «фердинанды» и дальше в глубине леса — «тигры».

Горят наши «тридцатьчетверки» и КВ. В дыму мечутся какие-то люди. Они срывают с себя горящую одежду, и трудно узнать, свои это или чужие.

В густеющем тумане мелькают последние красные трассы снарядов и пуль. Бой затихает. В сумерки Рыбалко на танке возвращается на КП в Новые Петровцы.

Ватутин спешит к нему.

— Ну, что скажете, Павел Семенович?

— Протаранили восемь километров. Дальше наступать невозможно. От дождя и тумана в лесу непроглядная темень. Огонь потерял точность. Танки заняли круговую оборону.

— Что же делать? Ждать утра? Опасно, придут новые «тигры» с «пантерами». Они укрепят оборону.

— И тогда второй Букрин... Я приехал посоветоваться с вами, Николай Федорович. Нам осталось пройти еще каких-нибудь три с половиной километра, и мы на оперативном просторе. Но как выйти на него? Как сейчас поступить?

— Я за ночную атаку. Надо что-то придумать... И совсем необычное... Может быть, как-то осветить местность? Пойдем на любой риск!

— Риск так риск! А что, если ударить при полном свете фар с воющими сиренами? — предлагает Рыбалко.

— Это уже хорошо. Но этого мало... Мало... — Ватутин продолжает напряженно думать.

— Света можно добавить. Включим фары бронетранспортеров и тягачей. Выпустим ракеты, откроем огонь из всех орудий и минометов, бронебоек, автоматов и в этом громе пойдем на решающий штурм.

— Это уже совсем хорошо! Но еще не все... Не все... — Ватутин, встрепенувшись, берет командарма за локоть. — А вы знаете, как мы поступим? Выдвинем в боевые порядки прожектора и осветим лес... Этого гитлеровцы не ждут. С ярким зеркальным глазом... Так еще никто не наступал.

— Ночная атака с прожекторами!? Это подходит! — восклицает Рыбалко. — Дайте мне на это два часа.

— Готовьтесь, Павел Семенович. Свет — наше оружие. Мы должны обрушиться на них, подобно молнии в ночном мраке. Поэтому условным сигналом к решающей судьбу Киева атаке у нас будет: «Молния!»

За двадцать минут до начала атаки прожектористы заняли свои места в боевых порядках танковой армии и Рыбалко на своем КВ прибыл в первый эшелон. В последнее время больная печень все чаще давала знать о себе, но командарм мало обращал на нее внимания и оставался в строю. Превозмогая боль, он открыл верхний люк и навалился грудью на броневую крышку.

«Тихо... Как будто бы и войны нет», — подумал Рыбалко. Кто-то близко проскакал на коне. И вдруг повеяло далекой конармейской молодостью. В памяти ожили сигналы буденновских горнистов и прозвучал боевой клич: «Даешь Киев!» И на какой-то миг он увидел, как, изгибаясь, вперед проносится конная лава... И вот сейчас, через каких-нибудь три минуты, он, бывший буденновец, подаст сигнал к новому освобождению Киева. Наступая от Курской дуги до Днепра, танковая армия немало освободила городов и селений. И всюду пепел, пожары, горе и слезы. Больно думать: уже семьсот семьдесят шесть дней томится Киев в неволе.

— Пора! — сказал Рыбалко радисту. — Подавай сигнал к световой атаке.

И сейчас, же радист командарма передал по рации:

— Внимание: «Молния»!

И сам Рыбалко затаил дыхание от этих двух слов. Они сейчас решали судьбу Киева. И сразу вспыхнули прожекторы, зажглись фары, взлетели и рассыпались тысячи ракетных огней. Из ночи выступили дубы-великаны с бурой осенней листвой, пожелтевшие кусты орешника, багровые клены, в серебристых каплях дождя зеленая хвоя. От ярких зеркальных глаз прожекторов мрак отпрянул в глубину леса. Показались изгибы окопов, пулеметные гнезда, поставленные на прямую наводку пушки. Свет ударил в амбразуры, в люки, в смотровые щели. Застал врасплох гарнизоны дзотов, ослепил экипажи «тигров». И все «тридцатьчетверки» и КВ, включив сирены и открыв огонь, ринулись в лес на штурм.

Рыбалко видел, как в лучах прожекторов мелькали зеленые и красные трассы снарядов и пуль. Пылали на полянах грузовики, фургоны, дачные домики. В орудийном громе, в прожекторных вспышках, в отблеске пожаров при полном свете фар, с включенными сиренами Рыбалко вел танковую армию через лес.