Сколько раз потом ходили они вместе по берегу Арно ясным солнечным днем, он ваял тогда святого Иоанчика для паука – Лоренцо Пополано, она ничего не говорила, не осуждала, была тихая, проникновенная, руки ее все время что-нибудь хоронили, глаза ее были умудренные, понимали каждое движение его губ, они ходили долгие часы вот так, вдвоем, молча, это были прекрасные дни, солнечные, а потом она вдруг угасла… Но тогда она еще была жива, тогда еще говорила ему: "Я полюбила тебя, Микеланджело, за твое прямодушие и твое детское сердце, ты пришел безоружный к волкам".
Волки! Нет, это была не Аминта, это была та, другая… Белый жемчуг в волнистых черных волосах, глаза фиалково-голубые, древняя, наследственная и хрупкая, накопленная столетиями красота, ты никогда не хотел от меня ничего, как только видеть меня, никогда передо мной не хвалился, вот, мол, как я, человек из праха и глины, могу ваять людей из мрамора и бронзы, никогда не говорил мне, что я красива, никогда не просил меня подарить тебе любовь и ночь…
Волны и тьма, тяжкий суровый ноябрь, тосканский край без далей и берегов. Волны идут из тьмы и во тьму, тогда был тоже ноябрь, и Кардиери плакал. "Не покидай меня, Микеланьоло!" Так он просил. А позже Граначчи говорил: "Не убегай от меня опять, Микеланджело!.." Но я должен был. Должен был дальше и дальше, за своей участью.
Оставь меня, дай мне вернуться к своей судьбе, вернуться к своей жизни… и это я слышал. И пошел. Волны, волны идут, я встретил ее, наклонная башня была высокая, над ней шли тучи, и казалось, башня валится на нас, чтоб похоронить навсегда, она шла рядом со мной, будто была по-прежнему прекрасна, нимфа Аретуза. Я знаю, что где-то там, не у нас, ты был остановлен любовью, молчи, не говори мне ничего, эта любовь была, наверно, печальна, если ты вернулся один и вернулся так… Вот что она сказала мне, был ясный полдень, благоухала трава, небо было светло-голубое, может, это был только сон, она пришла, словно ожившее изображение с какой-нибудь старинной фрески, я чувствовал ее тепло и словно призрачные руки в моих ладонях, это был не сон, это была действительность, я наклонился к ее волосам, вдохнул их благовонье и грусть, мои губы блуждали в них, в твоих волосах, о любовь, вечно нетленная, но это был только сон… Потом она назвала меня по имени, это была действительность, не сон, и я попросил, чтоб она повторила. Она тихо произнесла: "Микеланджело Буонарроти". Что она этим хотела сказать? Просто назвать мое имя? И промолвила: "Ты сперва солгал о своих скитаньях, – я догадалась по твоему виду, – говоря, что был в Лукке, Сиене, Венеции, Риме, это обозначало, что ты был только у нее. Но если ты много любил, то поймешь, почему я нынче все рассказала тебе о Кардиери, я очень любила его, больше, чем всех остальных, а все-таки как будто его никогда не было. Ты когда-нибудь поймешь, Микеланджело. Это не был воскресный день любви, он не скрывал от меня ничего, он любил меня больше жизни, но я не могла иначе… Ты тоже когда-нибудь так поступишь…"
Мы шли, нам встречались разные люди, живописец Лоренцо Коста, кондотьер Оливеротто да Фермо и много других. И когда мы дошли до той вон излучины Арно, она мне сказала: "Существует великая, безмерная любовь, но и она не вырвет нас у нашей судьбы, не освободит от нее, мы всегда возвращаемся к нашей собственной жизни", – так сказала она мне вот здесь, у Арно, и улыбка ее была горька.
А потом наступила та ночь, жестокая ночь после встречи с болонскими купцами в трактире у стен, я вышел, шатаясь, как слепой, у меня было такое чувство, словно я убил ее тем, что не дал ей маски и плаща и не бежал с ней, – вышел, шатаясь, как убийца, как безумец, пришел к ней, вернулся к ней, не зная, где скрыться, она отворила мне, ни о чем не спросив. Она знала все. "Пойдем, – сказала она, – у нас есть дом".
Нет, это было не так. Но если я что и позабыл, то только не маску.
Арно! Дикий поток взметающихся темных волн, вот здесь она, наверно, много мечтала о своей великой любви, о Граначчи, нимфа Аретуза превратилась в подземный источник, они встретились где-то там, в глубине, слились вместе там, внизу, где нет солнца, в темнотах, в подземелье, а потом выбились на поверхность вместе, одной великой рекой…
Арно! Дикий поток взметающихся волн, облитых холодным ноябрьским лунным светом, – без берегов, без границ, – волн, катящихся вдаль… Ворон тьмы, перелетая, машет крылами над этим большим кладбищем.
Если бы был здесь Граначчи! Но он давно уж в Болонье, и я с ним здесь после своего возвращения из Рима не встречался. Пишет картины, не творит, пишет – и за то благодарен богу. Граначчи, который хотел, чтоб силой молитв изменилась любовь. Девы скал с терновыми венцами на головах. Сбереги мне Аминту! Это будет вечно терзать…
А как он отнесся к известию о казни Аминты? Он был еще здесь. Навестил он ее в тюрьме?
Разорванное горло, растерзанное хищными волчьими клыками. Удавленное горло, стянутое крепкой петлей в руках палача. А я ушел…
Здесь ходил я с ней, здесь, вдоль Арно, с монной Кьярой, с Кьярой Астальди, княгиней болонской. И горечь губ ее была мне сладка. Руки ее как будто все время что-то хоронили, умудренные глаза видели мои ошибки и метанья, она молчала или говорила о других – о Торнабуони и остальных…
Потом Рим. Триумфальная арка Тита, к которой прилеплена высокая разбойничья башня баронов Франджипани. Страшные, зловещие знаменья в воздухе и на небе, "Пьяный Вакх", бог, который пошатывается, девушки, танцующие среди роз, ослепительная белая гладкость тел – и тело, полное тины, разлагающееся, гнилостное тело будущего императора, вытащенное со дна Тибра. Круг сужается.
Я работаю. И мое имя навсегда останется высеченным на ленте скорбящей Матери, я отдал его только ей, и она будет знать его, пока его не произнесут на Страшном суде. Оно врезано так твердо и надежно, что она никогда не утратит его и никто никогда его не сотрет.
Какой это был путь – от смеющегося "Фавна", которому я выбил зубы из-за насмешки Лоренцо Маньифико, до Рима, до собора святого Петра, к моей Пьете! Мне двадцать восемь лет… это до сих пор я? Называю себя – слышу только имя своего забвения.
Волны, волны, волны. Волны тьмы, волны Арно, волны времени. Все – без границ, без берегов, без конца, из тьмы во тьму, вдаль.
"Ты не справишься с этой задачей! – слышу грохочущий голос, заглушающий эту тишину. – Это было безумие, ты начнешь и никогда не кончишь… двадцать семь статуй!"
Да, это было безумие, я поступил необдуманно, но то были дни, когда, если б мне предложили заключить договора на сто статуй, я подписал бы. Потому что ко мне приходила тень. И придет опять. Обещала.
Волны Арно, волны тьмы, волны времени… и волны протяжно гудящих колокольных голосов. Сперва он в изумлении остановился, словно под влиянием яркой звуковой галлюцинации. Но опять услыхал то же самое – и так внятно, что ошибки быть не могло. Была почти уже ночь, но звонили колокола всех флорентийских храмов, и металлический голос их сливался с ноябрьской ночью, с шумом воды, разносимый ночным ветром, – рос, становился могучим, затихал, уходил, приближался опять, вся Флоренция взывала своими колоколами, вопияла их голосом к небесам, и снова звук тяжело падал на землю, ночные колокола бушевали на всех башнях, били, гудели, ночь отвечала протяжным отголоском, колокола, колокола, колокола…
Он побежал по улицам. Всюду встречал он группы горожан, выбежавших из своих домов, одетых наспех, растерянно перекликающихся, это был не набат, а звон торжественный, величавый. Колокола гудели с колоколен, и колокольни гудели вместе с ними, ночь полнилась колоколами, во всех окнах горел свет, а на улицах – факелы.
Дойдя до дома Сангалло, он увидел хозяина, бегающего перед дверью в лихорадке восторга. Оба его слуги стояли оторопелые у выхода, с светильниками в руках, и возле них – группа известных патрициев, шумно ликующих, словно хлебнув лишнее, – видимо, гости Сангалло, слушавшие траурную декламацию. Среди них был и Макиавелли, тихий и молчаливый, с книгой эпитафий Эрколе Строцци, которую он смущенно держал в руках.
