— О Магде, — говорит он и начинает рассказ, который чем дальше, тем обстоятельнее и доверительнее.

— Если ты сейчас не уйдешь, то так напьешься, что даже руль не сможешь держать.

Она провожает его до галереи, дружески треплет по плечу и говорит ему вслед «счастливо».

Старые друзья. Близость и разобщенность с самого начала. От них у него приглашение, нет, требование явиться в воскресенье на обед. Хозяйка дома всегда была к тебе неравнодушна. Хозяин дома тоже. Роберт взбирается по лестнице, вручает Нелли несколько веточек дрока из своего сада и берет из рук Эрика стакан виски. В первой комнате их сын Габи сидит и читает, не отрываясь и не глядя по сторонам. Роберт ощущает внутри себя опустошенность и скуку, но, когда Эрик после двух рюмок стал неотрывно на него смотреть, с воодушевлением включился в светскую беседу. Обсуждается жаркая погода в мае, переезд клиники, музыка Баха, эстетика сновидений, учение каббалы, по которому вначале были буквы, а потом слова, о поэтическом сборнике «Лицо глаза» и о разуме дельфинов. Эрик где-то читал о том, что объем мозга одной из пород дельфинов в относительном выражении больше, чем у человека.

— Они, несомненно, умнее нас, — сказал Роберт.

— Не знаю, не знаю, — отозвался Эрик. — Как у них с наукой? Есть ли у них своя Мона Лиза?

Роберт сделал умное лицо, изображая, что ему интересно, и высказал следующую мысль: «Высокоразвитая культура дельфинов не поддается нашему наблюдению по той причине, что логика их сознания совсем другого рода, чем наша. Мы можем единственно утверждать, что, в отличие от человеческой, культура дельфинов не направлена на созидание. Если принять взгляд Поля Валери, согласно которому произведение искусства есть остановка в творческом процессе, можно прийти к выводу, что для дельфинов такие остановки не являются необходимостью».

Они дружелюбно скалят зубы. Когда Эрик вскакивает, чтобы взять из рук жены тяжелый поднос, Роберт тоже встает с места. Он идет в первую комнату, где находится Габи, пододвигает стул и спрашивает:

— Ты по-прежнему получаешь много почты?

Подросток не реагирует. Роберт с близкого расстояния изучает его лицо — маленькие глазки, почти без белков, кажутся впечатанными в глазницы и движутся с явным трудом.

— О да! — говорит Нелли, проходя мимо с цветами и бокалами в руках. — Он получает карты звездного неба из Парижа, Потсдама и Гарварда. Две недели назад пришел красивый проспект из Квебека, из обсерватории с радиотелескопом.

— Можно мне посмотреть, что ты читаешь? — шепотом попросил Роберт. У него вдруг перехватило дыхание, когда Габи открыл свою папку на странице, где слева была приклеена фотография небесных тел и туманностей, а справа — записка. Он узнал наклонный, остроконечный почерк Магды.

Его охватывает странное чувство, когда ему в руки дают папку и он рассматривает фотографию звезд из журнала «Нью-сайентист», читает подпись под ней, при этом стараясь не смотреть на записочку справа, — может быть, виной тому странный заикающийся голос Габи, ему все кажется, что Магда вот-вот войдет, извинится, что опоздала к друзьям на ужин, но, Господи Боже мой, ведь не слишком! Он проговаривает без запинки, так, словно умеет считывать текст с внутренней поверхности глаз:

— Звезда Эта Карины, как известно, самая яркая звезда нашей галактики. Сила излучения у нее, по всей очевидности, в десять миллионов раз превышает солнечную. Масса ее приблизительно равна десяти массам Солнца. Звезда находится от нас на расстоянии семи тысяч световых лет и располагается в вытянутой туманности Карина. Температура на поверхности звезды достигает 29000 градусов по Кельвину. Рядом находятся звезды ХД 93129А и ХД 93250, температура поверхности которых не меньше 52000 градусов…

— Слушайте, ну вы идете, наконец? — раздается слегка раздраженный голос Нелли.

Неделю перед возвращением Магды он спит беспокойно и видит тяжелые сны. В понедельник вскакивает прямо перед восходом солнца, оглядывает в едва брезжущем свете свои разжатые кулаки и снова ныряет под одеяло, чтобы выплакаться. Но ведь сон, который ему приснился, был полон тепла и света, в нем была Магда, которая бежала по полю алых Тюльпанову а за ней мчалась собака. У края канала она остановилась и что-то крикнула. Ее лицо вдруг стало веселым, круглым и большим, как на фотографии, снятой с чересчур близкого расстояния. В тот миг, когда он проснулся, все пропало, превратившись в безысходность.

Двумя днями позже ему вдруг почему-то привиделось во сне смертное ложе госпожи. Он чувствует к ней большую нежность. Ее состояние не помешало ей подняться с дамастовой простыни, накинуть плащ и пойти вместе с ним на прогулку по городу, надев белую летнюю шляпку с такими же белыми страусовыми перьями. Эту госпожу почтительно приветствуют встречные прохожие, а у него она вызывает раздражение своей противоестественной веселостью. Например, она говорит: «Я считала-считала звезды да так и заснула» — и прыскает от смеха. Его удивляет, что она щебечет как птичка, словно они вдвоем направляются на какую-то весеннюю ярмарку. «Перестань смеяться, — одергивает ее он, — это только раньше можно было. А теперь, когда ты умерла, ты должна плакать». Она поднимает голову и послушно прикрывает руками глаза и рот. Но провести его ей не удается, за ее разведенными пальцами ему заметно, как она кусает губы, чтобы не рассмеяться. «Тогда придется снова отвести тебя на смертное ложе», — говорит он спокойно. В сползших, как у десятилетней девочки, гольфах она бредет за ним, давясь от смеха.

Когда под вечер в пятницу он въезжает на Старую Морскую улицу и издали видит свой дом, стоящий поодаль на повороте, ему бросается в глаза, что маркизы в бело-красную полоску приспущены. Форточка на крыше распахнута. В палисаднике поливальное устройство выписывает восьмерки над кустами роз. Выходит, она дома.

Роберт паркует машину на подъездной дорожке, выходит наружу и наклоняется, чтобы погладить двух маленьких собачек, с радостным лаем выбежавших из дома ему навстречу. Целый день стоит невыносимая жара, он вдруг почувствовал, что рубашка прилипла к телу. Спокойно. Спокойно, ребята. Он чешет собакам шерстку между ушами, на шейке и между лапами до тех пор, пока эти охламоны, еще более нетерпеливые, чем он сам, не убегают от него прочь. Через минуту он уже стоит на пороге кухни. И вот вам пожалуйста — Магда.

Как ни в чем не бывало, она говорит:

— Как ты думаешь, будем есть на воздухе? Ничего, что сейчас полно ос?

Она споласкивает руки у рукомойника. Поглядывает на него через плечо и улыбается. Магда появилась, сопровождаемая запахом чеснока и жареного мяса.

Роберт не впадает в панику. Он узнает зеленую шелковистую юбку, по ней он может судить о том, что его жена ни на сантиметр не похудела и не поправилась. И волосы ее он узнал, все такие же светлые — грива, — они, как и раньше, падают ей на плечи. Что ж, ясно только одно: все стало опять как прежде — ее обнаженные руки и ноги, выгоревшие матерчатые туфли, которые она, должно быть, хорошенько вытрясла, после того как извлекла их сегодня из стенного шкафа. Всему свой срок уходить и возвращаться. Мне дают понять в этой своеобразной форме протеста, что разумнее всего будет совместить конечную точку временного отрезка с его начальной точкой. Довольное выражение ее лица, беспорядок на кухне и даже ее собака, которая как старая черная тряпка лежит и сопит на своем обычном месте, — все призвано убедить меня в том, что с Магдой за последние два года ничего, ну ничегошеньки не произошло.

Он отвечает на ее поцелуй и говорит небрежно:

— Как хочешь. — Их взгляды тревожно скрещиваются на долю секунды, возможно, сейчас начнется крик, вой — боевые маневры на подступах к правде. — Но сначала я приму душ.

С видом человека, у которого с головой не все в порядке, он заходит в ванную и смотрится в зеркало. Ему нигде не встретился чемодан, авиа- или железнодорожный билет либо рекламный проспект гостиницы. Путешествие, не оставившее за собой улик, исчезнет как сон, пустой, глупый, путаный сон, малейшего свидетельства не сохранится о том, был ли он вообще.