Церковь выступала против скоморошества, являвшегося, в частности, проводником нехристианской половой морали, и против спортивных состязаний, игр (в том числе, шахмат). Если в XIV веке порицались пиры в дни Великого поста, то в начале XVI века всем кающимся и в прочие дни вменялось «уклоняться от всяких песен бесовских, гусель и сопелей, плясанья, игр нечистых, особенно от Бога ненавидимых скоморохов, и кудесников, и кощунников, и смеха»[26]. Отдельным объектом церковной критики являлась сексуальная жизнь средневековых русичей, не соответствовавшая христианским нормам. Церковные служители отмечали, что под воздействием винных паров происходит половое раскрепощение людей, вследствие чего отрицательное отношение церкви к массовым пиршествам со временем укреплялось, оформляясь в антиязыческой или антиеретической борьбе.

Но борьба эта не обходилась без жертв и со стороны ревнителей христианского благочестия. В битвах с «зеленым змием» слагали на столах сражений свои трезвые головы самые преданные воины клира. Еще с конца XII века хмельные баталии стали проникать за монастырские стены, где, как и в миру, устраивались пиры, и распространявшееся по кельям веселье заставляло раскаявшихся по отрезвлении служителей церкви, стоя на коленях, повторять примерно следующие слова: «Господине, Отче, прости меня тако же, что с пьяными и не с пьяными, с сонными женами, и девицами, и со отроками блудил»[27]. Тем же из святых отцов, кто настолько втягивался в это дело, что даже страх перед пятнадцатилетней епитимьей не мог отворотить их от пьянства и блуда, оставалось только податься в какую-нибудь еретическую секту, проповедовавшую большую свободу естества.

Наиболее стойкие, верные официальной церкви, хранили верность и неофициальным возлияниям. У многих монахов и монахинь в келье под рукой имелось заветное хмельное зелье, которое шло в употребление на приватных (как правило, ночных) попойках[28]. Не без греха оказывались даже принявшие схиму – самые «святые» из монастырской братии. В вопроснике XVI века чернецам и схимникам, помимо сексуальных прегрешений на трезвую голову, упоминались и пьяные соития между схимником и несколькими инокинями: «Не пался ли пьян без памяти с двумя сестрами?»[29]

Чаще всего пьянством грешили женские монастыри. Их ворота были открыты для представителей противоположного пола, к тому же положение некоторых монахинь позволяло им как покидать монастырские стены, так и принимать в своих кельях гостей. Далеко не всегда у павших братьев и сестер хватало трезвости и благоразумия самостоятельно прекратить «веселие», да и настоятельницам монастырей не всегда удавалось собственными, внутренними силами остановить разыгравшихся иноков и инокинь. Приходилось обращаться в «вышестоящие инстанции». Так, в 1630 году настоятельница Преображенского женского монастыря в Устюге Ульяна вынуждена была обратиться с жалобой к митрополиту Варлааму, сетуя на шумное поведение пьяных гостей-мужчин, которых по ночам принимали монахиня Маремьяна с дочерью Овдотьей[30].

Зная о подобных происшествиях, миряне когда с насмешкой, когда «с пониманием» относились к попыткам церкви вести антиалкогольную пропаганду. На какие бы красноречивые увещевания ни пускались церковные иерархи, они не могли заставить селян во время братчин и ссыпчин отказывать себе в земных радостях.

В XVI веке княжеские пиры перерастают в политическую традицию, становятся частью придворного этикета. Царю уже нет необходимости заботиться о постоянном поддержании своего авторитета среди дружины. Во-первых, сама дружина постепенно исчезает, заменяясь регулярной армией, во-вторых, царь становится наместником Бога на земле, а не первым среди равных. Тем не менее традиции пиров сохраняются в русской жизни.

Богатые царские пиры, на которые обязательно приглашались иностранные гости и послы, удивляли роскошью, размахом и призваны были познакомить иноземцев с русским гостеприимством. Обычным, даже обязательным делом было напоить приглашенных допьяна так, чтобы к концу пира они оказались лежащими под столом. Для некоторых, кому было в тягость так наедаться и напиваться, единственным способом сохранить свой разум относительно трезвым оставалось прикинуться пьяным и среди всеобщей попойки сползти под стол.

Царская трапеза была строго регламентирована. После первых блюд с кушаньями следовала первая подача вина. Государь лично посылал каждому из почетных присутствующих кубок, наполненный «фряжским» или «ренским» вином. Очередность подачи кубка свидетельствовала о значимости гостя. Иностранец Маргиерет в XVII веке вспоминал, что «когда обед зайдет за половину и царь разошлет гостям снова по большой чаше с каким-нибудь красным медом, тогда приносят и ставят по столам огромные серебряные ведра с белым медом, который черпают ковшами. По мере того, как одни сосуды опоражниваются, подают другие с напитками, более или менее крепкими, по желанию пирующих. За сим царь посылает каждому гостю третью чашу с крепким медом или ароматным вином, а по окончании обеда – четвертую и последнюю, наполненную паточным медом, напитком весьма вкусным, легким и, как вода ключевая, прозрачным»[31].

Обязательной традицией на пиру было произнесение тостов. Первая чаша поднималась за здоровье и за братскую любовь того иностранного государя, от которого прибывали послы, потом за многолетнее здоровье самого московского царя, затем за здоровье царевича-наследника, далее за здоровье бояр, послов и т. д. Один из иностранных гостей на царском пиру, Барберини, свидетельствовал: «Заздравные чаши иностранных государей или почетнейших гостей сопровождались следующими обрядами: в то время, как государь брал у кравчего кубок, стольник, который пить наливал, выступал на середину комнаты и провозглашал тост, причем все вставали, а послы выходили из-за стола. Государь так же вставал, снимал шапку и, троекратно перекрестясь, выпивал кубок, причем послы кланялись. После того государь из собственных рук подавал заздравную чашу гостям, боярам и всем сидевшим за столом. Каждый, по порядку старшинства мест, выходил из-за стола, брал кубок и, отступая на несколько шагов от трона, бил государю челом и осушал чашу»[32].

Примечательно, что на роскошных царских пирах гости сидели на длинных деревянных лавках. Эти лавки символизировали единство и братство пирующих. Сесть на одну лавку за один стол значило войти в неразрывное единство, забыть на время все распри и споры. В то же время ближайшие места к царю указывали на высокое социальное положение присутствующих. Нередко за право сесть рядом с царем разгорались жестокие споры. Впоследствии тот факт, что чей-то предок сидел ближе к царю, чем предок другого человека, мог привести к тому, что потомку первого отдавалась более высокая должность и его род признавался более знатным. Так называемая система местничества, основа государственного порядка старорусского допетровского общества, была тесно связана с царским пиром. Сам же царь или патриарх восседал на кресле или троне, возвышаясь над всеми присутствующими. Это означало конец эпохи княжеских пиршеств, когда и князь, и его дружина оказывались в равном положении за одним столом. Теперь же, в период становления самодержавной монархии, царю нужно было выделиться из толпы своих вассалов, слуг, и пир выполнял при этом важную социальную функцию.

Мы не раз отмечали, что в домосковской Руси пьянства как социального порока не существовало. Тем не менее, с XV–XVI веков до нас начинают доходить известия о массовом народном злоупотреблении спиртными напитками. Связано это, в первую очередь, с технологическим развитием. В XV веке массовым становится производство алкоголя из зерна злаковых растений. Традиционные естественные способы получения хмельных продуктов становятся малопривлекательными по причине их трудоемкости, необходимости тратить много времени на сбор ягод или меда. Земледельцам проще и выгоднее было добывать алкоголь из того продукта, который всегда имелся под рукой: из ржи или пшеницы. Процесс перехода к производству спирта ускорила демонстрация в 1386 году в Москве генуэзским посольством изобретения алхимиков Прованса – аквавиты (винного спирта).