Но он ее удивил.

— Дебора, — мягко произнес отец, — зря я на тебя рассердился. Я сам виноват. Я знаю, ты хорошая девочка, но у тебя было искушение. Вот каким образом бесовский промысел толкает нас на грех.

— Я не грешила! — прошептала она.

Рав воздел очи к небесам и поднял руки. Потом снова взглянул на дочь и тихо произнес:

— Иди спать, Дебора. Мы поговорим, когда кончится шабат.

Она молча кивнула и стала подниматься по лестнице. Ступени всегда скрипели, но сегодня в каждом их звуке ей слышались обвиняющие голоса.

Она прошла к себе и, не раздеваясь, упала на постель. Внешнее спокойствие отца не оставляло ей никаких иллюзий. Она знала, что завтра, едва взойдут три вечерних звезды, он вынесет ей свой приговор. И она его заслужила.

Она опозорила родительский дом, осквернила святой шабат и обесчестила всю семью.

Но в калейдоскопе ее чувств было еще кое-что. Чувство вины перевешивалось тем ощущением физического трепета и возбуждения, какое она испытала от прикосновения Тимоти.

Сидя за столом за чашкой утреннего кофе, рав Луриа ничем не проявлял гнева, вызванного событиями вчерашней ночи. Вдвоем с Дэнни они рано ушли в шул. Спустя полчаса следом направились женщины. Дебора с ужасом ждала, что скажет мама, когда они останутся одни. По выражению лица Рахели и тембру ее голоса Дебора чувствовала, что отец ей все рассказал. Но мама не произнесла ни слова.

Наконец день сменился вечером. Из своей комнаты, куда она в страхе уединилась, Дебора слышала, как внизу хлопнула дверь. Больше ждать она была не в силах. Она встала, сполоснула лицо холодной водой и спустилась.

Рав был поглощен хавдалахом, ритуалом, знаменующим окончание шабата. Ангелы субботы улетели. Вновь надвинулся бренный мир во всем его несовершенстве.

По привычке Дебора сразу прошла в кухню, чтобы помочь матери с мытьем посуды — последнее напоминание о священном дне отдохновения. Она была уверена, что сейчас войдет отец и пригласит ее для разговора наедине. Но этого не произошло. Вместо этого он удалился к себе в кабинет.

Прошел почти час, когда оттуда раздался негромкий голос:

— Дебора, приди, пожалуйста, ко мне.

Она хорошо подготовилась. Последние двадцать четыре часа она провела в отчаянных поисках способов искупить свой грех и смягчить отцовский гнев. Одновременно она отлично понимала, что от нее потребуются какие-то жертвы.

Едва ступив на порог кабинета, Дебора выпалила:

— Папа, я выйду замуж за Ашера Каплана.

Отец мягким жестом пригласил ее сесть.

— Нет, дорогая, в сложившихся обстоятельствах я не стану просить рава Каплана об этом браке.

Дебора лишилась дара речи. Она похолодела, в голове у нее помутилось.

— Дитя мое, — медленно и взвешивая каждое слово, продолжал рав, — это моя вина. По глупости я считал, что, когда он приходит, ты уже у себя в комнате.

Он помолчал, потом пробормотал:

— Я думаю, лучше тебе будет уехать.

Дебору как ударило.

— Куда… куда ты хочешь меня сослать?

— Дорогая моя, — с печалью во взоре произнес он, — я не посылаю тебя в Сибирь. Я говорю о Святой Земле — «Златом Иерусалиме». В конец концов, всего несколько месяцев, как Всевышний объединил град Давидов в одно целое — и притом всего за шесть дней, чтобы на седьмой израильские солдаты смогли получить отдых. Думаю, ты должна с радостью смотреть на открывающуюся тебе новую жизнь.

«Новую жизнь? — подумала Дебора. — Он изгоняет меня навсегда?» Она сидела молча, потом неуверенно спросила:

— А чем я там буду заниматься?

— Рав Лазарь Шифман, который руководит нашей ешивой в Иерусалиме, согласился найти семью, в которой ты станешь жить. И ты закончишь школу.

Отец наклонился через стол и посмотрел ей в глаза.

— Послушай меня, Дебора. Я всем сердцем тебя люблю. Неужели ты думаешь, я хочу, чтобы ты жила на другом краю земли? Мне это очень больно сознавать, но я делаю это для твоего же блага.

Она молчала.

Наконец спросила:

— Папа, что ты хочешь, чтобы я тебе сказала?

— Ты можешь пообещать мне, что забудешь этого христианина. Что будешь вдыхать священный воздух Иерусалима и очистишь душу от этого злополучного эпизода.

Он снова вздохнул и закончил разговор:

— Иди лучше помоги маме.

— Мы уже все помыли.

— Помоги собрать твои вещи!

— А когда я еду? — Она чувствовала себя листком, безвольно летящим под порывом ветра.

— Завтра вечером, с Божьей помощью.

Однажды в раннем детстве отец научил меня одной житейской мудрости. Чудом спасшись от холокоста, он поведал мне следующую формулу: предусмотрительный еврей — это тот, у которого всегда есть паспорт на себя и каждого члена семьи. И совсем мудрый еврей — это тот, кто всегда носит свой паспорт с собой.

Так и вышло, что, еще не достигнув совершеннолетия, мы все уже имели паспорта. Этот ритуал по значению уступал только моему обрезанию. В первом случае это был договор с Господом, во втором — с таможней и иммиграционными властями. Но никогда, в самом страшном сне, я и думать не мог, что эта мера предосторожности некогда ускорит изгнание моей сестры.

Последний вечер Деборы в Бруклине ознаменовал для нас обоих конец нашего детства. Каждый миг мы старались быть вместе, не только для того, чтобы утешить друг друга, но и чтобы смягчить боль разлуки, которая ожидала нас на многие месяцы, а может, и годы.

Я чувствовал свою полную беспомощность и отчаянно хотел что-нибудь сделать. Вот почему я был счастлив, когда Дебора наконец шепнула трагическим голосом:

— Дэнни, ты можешь сделать мне одолжение? Только это может оказаться опасно!

Я испугался, но от этого моей решимости помочь сестре не убавилось.

— Конечно! Что надо сделать?

— Я хочу написать Тиму письмо, но не знаю, как его ему передать.

— Пиши, Деб, — ответил я. — Я опущу ему в ящик по дороге в школу.

— Но тогда увидят его родные!

— Хорошо, хорошо, — не дал я договорить. — Я сегодня же ему отнесу.

Она обхватила меня за шею и долго не отпускала.

— Дэнни, как я тебя люблю! — прошептала она.

Это придало мне смелости, и я спросил:

— А его — тоже любишь?

Немного подумав, она сказала:

— Я не знаю.

Было начало третьего. Я дождался, пока все наверняка уснут, включая Дебору. Я завязал шнурки и помчался по пустой и темной улице.

Было что-то зловещее в этом беге по окутанным туманом, безлюдным улицам, освещаемым только тусклым светом фонарей.

Я находился в самом сердце католического квартала, и мне казалось, что на меня сейчас враждебно глядят даже окна домов. Хотелось убраться оттуда поскорее.

Как можно быстрее я добежал до дома Делани, подобрался к крыльцу и подсунул письмо под дверь. Дебора сказала мне, что Тим встанет первым, потому что по утрам он зачем-то ходит к мессе.

После этого я во весь опор рванул домой. Отдышавшись, я тихонько отворил дверь и на цыпочках вошел внутрь.

К моему удивлению — и испугу, — из кабинета отца доносился какой-то шум. Звук был похож на стенания, вопль, исполненный боли.

Подойдя поближе, я понял, что он читает из Библии. Это было из Плача Иеремии. «И отошло от дщери Сиона все ее великолепие».

Даже через дверь я смог ощутить всю его муку.

Дверь была чуть приоткрыта. Я негромко постучал, но отец как будто не слышал, и я распахнул дверь шире.

Папа сидел за столом, обеими руками обхватив голову, и читал горестные слова пророка Иеремии.

Я боялся заговорить, будучи уверен, что отец не захочет, чтобы я видел его в таком состоянии.

Он почувствовал мое присутствие и поднял глаза.

— Дэнни, — невнятно сказал он. — Сядь, поговори со мной.

Я сел. Но говорить не мог. Я боялся, что любое мое слово причинит ему лишнюю боль.

Наконец он взял мое лицо в ладони. Лицо его превратилось в маску горя. И он сказал: