– Какие-то загнанные в колбу красные и зеленые драконы,– говорил магистр.– Пожирающие драконов львы. Души планет. Ртуть и сера. Сера! – повторил он многозначительно и воскликнул: – Зачем?! Ради золота? Зачем золото братьям ордена, давшим обет нищеты? бессмертие? Им наградит господь в день страшного суда...

«Невежда! – думал фон Плауэн.– Слышал звон. Читал древние рецепты, да не проник в тайнопись. Как еще удержался промолчать о невинных младенцах, не поплакать над бедными малютками? А сколько младенцев рыцари и кнехты сожгли вместе с хатами, порубили мечами – это не грех? Фарисеи! Бедность, судный день... Свою зависть именем девы небесной прикрываешь. Не вечная жизнь и золото, а страсть счастья,– вот что влечет к ретортам, тайна огня, возвращающего королевский венец низкому металлу. Пусти тебя в подвал – ничего не увидишь, а что увидишь – не поймешь. Избранные люди отдавали свои ночи алхимии. Альберт Великий, Роджер Бэкон, сам Фома Аквинский, говорят, любил глядеть, как совершается в колбе чудо аурифакции. Но знание, данное избранным, не дается людям тьмы. Как язычнику непонятно слово Христа, так невежде невнятен язык высшего искусства. Бог сам избирает души для открытия себя во всех экзистенциях...»

– Ты молчишь, брат Генрих,– настойчиво сказал великий магистр.– Как понять твое молчание?

– Да,– кивнул Плауэн,– молчу. Мне скорбно. Мне скорбно, что мы не душим клеветников. Иначе нас когда-нибудь уничтожат, как во Франции уничтожили тамплиеров. А что взяли предлогом? Обвинение в черной магии и колдовстве. При желании можно послать на костер любого аптекаря или ювелира – у них тоже есть печи, ступы, тигли...

– Но ты, брат Генрих, не ювелир,– возразил Юнгинген.

– К счастью, нет. Я – рыцарь и брат ордена. И думаю, лучше нам не слушать людей, склонных разрушать единство...

– Неважно, что думают о нас люди,– прервал его Юнгинген.– Важно, что думает, видя наши дела, господь.

– Согласен,– кивнул комтур.– Но именно смелых дел он давно не видит. Мы стали чрез меру мирные. Мы хотим взять хитростью там, где можно взять только силой.

– Взять силой! – воскликнул Юнгинген в раздражении.– А где взять эти силы? Каждый занят мелкими делами...

Отворилась дверь, и вошел паж.

– Что? – недовольно спросил великий магистр.

– Гонец.

– Впусти,– сказал Юнгинген.

Измученный бессонницей гонец поспешно приблизился и подал магистру письмо. Юнгинген сорвал печать и развернул примятый свиток.

– Иди! – махнул он рыцарю.

Плауэн с любопытством следил, как мрачнеет лицо магистра.

– Ягайла и Витовт съехались на охоту в Брест,– зло процедил Юнгинген.– Волки сбиваются в стаю!

«Да, они сбиваются в стаю,– подумал Плауэн,– а мы грыземся. Вот главное различие. Пока великий магистр фарисействует, они трудятся. Ах, страхи: драконы, сера, львы! Вон где сейчас истинные драконы – в Брестской крепости. А мы у огня пятки греем. Бедный орден!»

– Брат Генрих,– сказал магистр,– я тебя не задерживаю.

Оставшись один, Юнгинген стал вышагивать вдоль окон. Досада забирала его. «Охота,– думал он,– собрались на охоту, откармливают татар. Проклятый Плауэн прав: мы размякли и разжалобились. Надо было осенью пройти мечом всю Польшу. А мы пугаем, но не бьем. Ну что ж, будет вам охота – навсегда разохотитесь...» Неожиданно для себя он заметил, что рассвело, за окнами было ясное утро. Магистр остановился, ему открылся вид города – красные стены Верхнего замка, башни Мостовых ворот, мост через Ногату, по которому тянулся в крепость какой-то обоз. На доступных его взгляду улочках стояло густое движение рыцарей: отряд братьев, накрытых белыми плащами, двигался к воротам; по стенам ходила замковая стража.

Господь помог возвести эту твердыню, равной которой нет во всей Европе, думал Ульрик фон Юнгинген. Что здесь было, пока орден не принес сюда свет истинной веры? Глухие леса, убогие избы поляков и собачьи конуры пруссов, молившихся на каждый куст. Не счесть жертв, которые понес орден, озаряя светом Христова учения упрямые души. Но скота легче обучить почитанию святого креста, чем упрямого язычника. Полтора века трудились братья, и то не все плевелы преданы очистительному огню. Что ж говорить о Литве, принявшей крест на нашей памяти! И кто крестил? Кто кропил святой водой? Где брали эту воду? Один язычник брызгает на другого водой, которую подают русалки, и надевает крест. Скоморошество, надругательство над муками Иисуса. И смеют замахиваться на Орден рыцарей черного креста девы Марии, на орден, который бился за гроб господень в святой земле.

Неблагодарные свиньи! Разве забыл Ягайла, кто помог ему вернуть великокняжеский престол, когда старый пес Кейстут изгнал его в Витебск? Кости бы его давно растащили волки, если бы Орден по вечной своей милости не оказал помощь, если бы не стали возле него хоругви великого Конрада Валленрода и войско ливонского магистра Вильгельма Фримерсгеймского. А Витовт? Кто приютил его, когда он бегал, как бездомная собака, и вот здесь, у стен орденской столицы, выл, выпрашивая кусок хлеба и кров? Разве не проявил Орден величайшей щедрости, когда послал ему братьев и рыцарей брать Смоленск? Разве не прощал подлые измены, убийства братьев, разорение замков и крепостей? Как может жить существо, которое в насмешку над спасителем трижды меняло веру, принимая крест то здесь, в ордене, то от русских недоверков, то в Вавеле от полоумных польских ксендзов?

И теперь, когда гнусный язычник брызгает ядом на пергамин, что «он вступит со жмудинами в Пруссию и огнем и мечом погонит немцев к морю, чтобы потопить их всех в соленой, глубокой воде», то разве не ясно желание господа раздавить взбесившуюся змею? Разве могут быть угодны небу сонмы татар, осаженные в Гродно, в Лиде, в Троках, под Слонимом, вблизи святых орденских земель? Разве не раздражает чувства слуг спасителя тлетворное дыхание язычников, их чавканье, когда они жрут конину, сосут кобыльи сосцы? Был ли пример в истории, чтобы христианский князь населял свои земли нечистью, кормил ее, поил, терпел богомерзкое горготанье? Не было и не может быть! Только язычник способен сносить столько тварей, не знающих спасительного знака креста. А язычника умиротворяет одно средство – меч!

Но чем разнится от него Ягайла? Узором короны, которой жадные поляки прикрыли бесовские рога, чтобы умножить свои земли. С кем поведешься – от того наберешься. Теперь и полякам отшибло память, забыли свои же клятвы, обещания, честные слова. Но разве не их король Казимир заключил с великим магистром Людольфом Калишский мир, по которому все Поморье, как этого хотел бог, отошло к Ордену? Или уже ни о чем не напоминают полякам могилы, в которых тлеют кости их предков с тех дней, когда Орден сровнял с землей Гнездно, Серадзь, Бреславль? Так напомним, нам нетрудно. Разве смели они задумываться о войне, когда Орденом правил великий Винрих де Книпроде, никогда не мешкавший обнажить меч? Нет, мир вреден для славян. Покойный брат Конрад, пусть спокойно спит праведным сном, совершил непростительные ошибки. Можно ли было проявлять столь ангельское терпение, какое проявил он, спокойно наблюдая растущую наглость врагов Ордена? Сколько великодушных уступок сделал Орден, надеясь делом добра смирить буйный нрав поляков! Разве Орден не возвратил им за бесценок Добжинскую землю? Все тщетно. Как ненасытный зверюга, захватив палец, жаждет откусить руку, так и они, получив Добжин, намерились проглотить Поморье.

А после того надсмеянья над верой, которое богохульственно было названо крещением Литвы, разве не литвины с поляками стали визжать под стук своих бубнов, что Тевтонскому ордену уже нет дела на этих землях, что Орден должен выселиться в Дикое поле, нести крест татарам, как прежде нес пруссам?

О тупоголовое язычество! По их мысли, достаточно размазать по лбу каплю грязи, упавшей с гнилого кропила, чтобы отмыть вековые грехи дружбы с лешими и водяными, поклонения кострам, дым от которых выедал светлые очи спасителя и его апостолов. Века грешили – века и очищаться, молясь на крест, который держит Орден. Сама мысль избавиться от соседства с богоугодным орденом есть страшное кощунство. Известно, от кого отбивается христианин, сотворяя крест, и понятно, кому крест ненавистен. И услышится ли господу молитва, которую полуверок Ягайла пробормочет на языке схизматиков, потому что ни одному христианскому языку не обучен? Как лопотал по-литвински, когда садился на польский трон, так и по сей день лопочет, запомнив, может быть, только польские названия каши, мяса, пирогов, чтобы без промедлений на перевод набивать ненасытную утробу. А что доброго он мог впитать с молоком своей матушки-недоверки, тверской княгини? А что тем более впитал Витовт, когда припадал к груди язычницы Бируты, единственно умевшей кидать поленья в костер, у которого грелся их лохматый Знич?