— Так-то не по правде. Каждому должна быть воля.
— Мужику-то она к чему? Может, он и не знает, что с ней делать? Так она зазря у него в руках и пропадет. Мужичонко сам по себе вдруг да ни к какому хорошему делу не пристанет? А тут ему отеческое наущение, жизнь у него за боярином или помещиком совсем спокойная. Не о чем ему и думать. Родился — о тебе забота, к счету тебя прибавили, живешь — тоже тебя не оставляют, преставился — тут только уж ничем пособить тебе боярин или помещик не может.
— Да. Это значит — по тому царскому уложению мужик, что за боярином да помещиком, вполне рабом стал?
Иван Косой взглянул на Федку исподлобья.
— Чего? Что, парень, сказал? Рабом? Почему же это мужику рабом быть? Рабом. Нет, парень. Постоять надо мужику за свое. Не раб он. Человек.
С монастырской стены, у которой расположились собеседники, сошел отбывший свой караул приятель Ивана Косого.
— Не лишний буду? Посидеть возле вас, покалякать. Об чем у вас тут разговор?
— Да вот поясняю малому про жизнь за боярами да дворянами.
— А. Вон что. В толк берет? Ты ведь двинский? — обратился приятель Ивана Косого к Федке.
— Двинский.
— У вас по-иному. А я владимирский. За боярином жил. Только пустил это я ненароком красного петуха, спалил дом боярский, и вижу тут: не будет мне больше жизни хорошей от того боярина. В леса. А как Степан Тимофеевич по земле по русской шел да бой держал, я в его войско мужицкое. Незадача вышла, одолели нас. Самого-то Степана Тимофеевича изменщики выдали, с бою не взяли, руки коротки. Сказнили его посередь самой Москвы, на самой Красной площади. Ну, война кончилась — куда же мне? К боярину своему опять землю пахать? А вдруг да не примет? Ни к чему я ему… Я сюда, мощам угодников святых Зосимы и Савватия поклониться. Грехи замолить. А одним ухом слыхал: бои тут идут. Погляжу— думаю. Авось дело какое выпадет. Только, бывает, ночью не спится, думаю. В деревню бы свою. Хоть и никого там у меня теперь. Мальчонка оставался. Пятнадцать ему было. Боярин наш взял да приказал на конюшне его попотчевать. Как я ушел. Тот не стерпел кнута, помер. А жена с горя извелась, по сыну плакавши. Никого, говорю, там теперь у меня. Только бы с боярином и свидеться.
Рассказчик сощурил глаза, они стали узкие, жесткие.
— Сидим мы здесь за стенами крепкими, монастырскими, каменными, — продолжал он. — И думается: а вдруг бы перехлестнуло через стены? Пробирался я сюда, сколько прошел. Земля-то не в покое. Степан Тимофеевич от полудня шел. А как с полуночи что зашумит? Чего хитрого? Тогда — правды в поле поискать, саблей помахать.
— Правды можно и ближе искать, — хмуро сказал Федор. — В молитве и послушании. Вот здесь.
— А что ты здесь, Федор, не ошибиться — Савинов, делаешь?
— Богу молюсь.
— А еще чем не занимаешься? Приметил я — из пищали стреляешь да из мушкета.
— Стреляю, — нахмурясь ответил Федка. — Обитель божью обороняю.
— А в кого твои пули летят?
— Известно в кого. В противников истинной веры.
— А кто они?
— Известно кто. От Москвы присланы.
— А кто в Москве?
— Известно кто. Царь.
— Ну, Федор Савинов, дело бы для тебя нашлось и в другом месте. Разобрался бы.
Слушавший внимательно этот разговор Иван Косой смеялся:
— До той точки мы с Федкой уже доходили.
Семь с половиной лет стояли за свое Соловки. И кто скажет, как дело пошло бы дальше. Весь крестьянский Север следил за бунтующей обителью, слухом о соловецком «сидении» полнилась вся русская земля. В Поморье всюду бродили старцы — выходцы соловецкие и распространяли слухи о царе-гонителе, о духовниках и гражданских властях — слугах антихристовых, и о героях соловецких. Жители Поморья слушали эти речи и готовы были к восстанию против правительства. Но — изменой взяли Соловецкий монастырь.
Случился среди восставших предатель. Он указал, как проникнуть в монастырь. Царские войска ворвались в монастырские стены. Пощады не было.
Защитник Соловецкой обители Федор Савинов в день падения ее был в отлучке.
Еще по весне из Соловков вышел на рыбный промысел из монастыря отряд чернецов и бельцов. Среди вышедших был и Федка. А начиная с лета царские войска так обложили монастырь, что пройти в него обратно было уже невозможно.
Вот после того как пал стоявший против царских войск Соловецкий монастырь, и ушел в леса замаливавший свой грех трудник Федор. Ушел на много лет. Будто сгинул. В родной деревне его считали убитым. А он однажды объявился, пришел из дальнего скита. Но недолго пробыл в деревне. Опять пропал. Так и всю жизнь потом. Придет ненадолго, недобро оглядится вокруг, поспорит да и опять сгинет. Кругом были никониане. В отцовском доме он был будто чужой, к работе душа у него не лежала, его за то попрекали. Немил делался отчий дом. А потом умерли отец и мать, братья и сестры. Новые хозяева, внуки да правнуки отцовские, за дело взялись. Все реже и реже заглядывал в родную деревню дичавший и старевший странник.
— Прост ты, Иван, прост, — ответил Шубному дед Федор. — Глазу у тебя хватает только что вокруг себя обвести. А дале не видишь. Если мученого дело на земле самое важное, то не вольготно ли от того мучителю. Так говоришь. А мучителю-то где быть? Расплата-то ему какая?
— Ад ему. Только ад не соскучится ли ждавши?
— Смешлив ты, Иван. А может, от смеха и не все увидишь. Так вот на трудный твой вопрос ответ. Почему это я вроде чужим потом. В обители святой трудился. А как кончилось там все, кровью мучеников ее обагрили, так душа к трудам боле и не лежала. Да и нужны ли те труды?
Дед поднял глаза на Шубного, а потом еще раз спросил:
— Нужны ли?
И строго прибавил:
— То число знаешь?
— Знаю…
— Вот и знай. Когда антихристову царству на земле конец? Вон Михайло объяснит все еще лучше моего. Ивану-то, верно, известно, — обратился к Михайле дед, — что ты в старую веру, истинную, ушел. Поясни ему про то число — от истинной веры.
— Что пояснять? Сказал уж: сам знаю. Да ведь ошибались уже с тем числом.
Мало что ошибались. Михайло тебе пояснит. Ну-ка.
— Ошибались, дедушка…
— Что?
Еще до раскола, начавшегося в пятидесятых годах XVII века, шумел и волновался русский крестьянский мир. Невмоготу было мужику. Он и бунтовал, и присматривался к приметам, к знамениям, в чем-то, наугад, сослепу, ища избавления. Зло торжествует в мире — в этом все время беспрестанно и горько убеждался крестьянин. В 1649 году было издано «Соборное уложение» царя Алексея Михайловича, окончательно закрепостившее русского крестьянина. Горе свалилось на мужика. А тут наступил моровой 1654 год, в некоторых местах в этом году чума истребила целые деревни. Вслед за тем пошли голодовки 1655–1656 годов. Как раз в эту пору Никон вершил свою реформу, в это время были разосланы первые новопечатные книги. И горе, и суеверие, и мысль о бунте против бояр и помещиков — все сплелось в голове мужика. Случайно ли все совпало? Нет… А тут еще звезда хвостатая на небе объявилась. Знамение…
Зло торжествует в мире. Жадно слушали проповедников, которые говорили: род христианский наказуется за то, что многие пошли по следам «волка Никона». А кто он, Никон? Проповедники утверждали: антихрист. Ведь давно уже, когда Никону далеко еще было до патриаршества и когда, он, кстати, жил в Соловецком монастыре, один умудренный старец видел черного змия, который оплелся вокруг шеи Никона: «Змия черна и зело велика, около выи его оплетшася».
Зло торжествует в мире.
Но должен же прийти его царству конец?
Тогда умудренные в писании и стали высчитывать, когда тот год наступит.
Было выведено число: 1669.
В этом году наступит кончина мира.
В страдные для народа годы — моровой и голодные — проповедовал протопоп Аввакум. Эта проповедь длилась до страшного конца Аввакумова. Протопоп «кричал» против царя, патриарха Никона, против властей — он, Аввакум, защитник старого благочестия. Слуга дьявола не только Никон, но и царь. И к Аввакумовой проповеди, к речам о старой вере мужик прислушивался еще и каким-то вторым слухом. Власти, царь… Царь, от которого вышли всякие «кабалы» и «мучительства».
