Однако эта иллюзия быстро рассеялась, пока он, бесцельно прогуливаясь по не очень людным переулкам, разомлевшим от знойного дня, выходил к Рингу. Он снова вспомнил неприглядную контору, где его приняла Леопольдина, и ее лицо, которое то дышало женской привлекательностью, то снова приобретало твердое, почти суровое выражение, минутами пугавшее Вилли. Но что бы ни произошло дальше, его ожидало еще много часов неизвестности, и надо было их как-то провести. Ему пришло в голову устроить себе в этот день, что называется, «веселую жизнь», даже если это… последний день его жизни, а может быть, именно поэтому. Он решил пообедать в одном из лучших ресторанов, где когда-то несколько раз ужинал с дядей. Усевшись в темном, прохладном углу ресторана, он превосходно поел, выпил бутылку терпко-сладкого вина, и мало-помалу его охватила такая приятная истома, которую он никак не мог побороть. В ресторане, кроме него, посетителей не было. Он закурил дорогую сигару и, забравшись в угол бархатного дивана, подремал там немного, а когда официант предложил ему настоящие египетские папиросы, он купил сразу целую коробку: теперь все равно; если даже произойдет самое худшее, он завещает их своему денщику.

Когда он опять вышел на улицу, у него было такое чувство, словно ему предстояло какое-то опасное, но тем не менее интересное приключение, нечто вроде дуэли. И он вспомнил вечер, вернее, половину ночи, проведенную два года назад с одним приятелем, который на следующее утро должен был стреляться на пистолетах; сначала с ними было несколько женщин, потом они остались вдвоем и вели серьезную, даже философскую беседу. Да, этот приятель чувствовал себя, наверное, так же, как он сейчас; но тогда все окончилось благополучно, и Вилли видел в этом что-то вроде счастливого предзнаменования.

Он прогуливался по Рингу, молодой, не слишком элегантный, но стройный, довольно красивый офицер; он видел по множеству взглядов, что проходившие мимо женщины из самых разных слоев общества с удовольствием смотрели на него. Перед каким-то кафе на свежем воздухе он выпил черного кофе, выкурил папиросу, полистал иллюстрированные журналы; невидящими глазами он разглядывал прохожих, и лишь постепенно, как бы помимо его воли, реальная действительность ясно встала перед ним. Было пять часов. День неотвратимо, хотя и слишком медленно, двигался вперед. Разумнее всего было сейчас пойти домой и постараться чуть-чуть отдохнуть. Он сел в конку, вышел у казармы и, удачно избежав нежелательных встреч, прошел через двор к себе.

Йозеф, чистивший в передней гардероб господина лейтенанта, доложил, что ничего нового не произошло, вот только… господин фон Богнер еще раз заходил утром и оставил свою визитную карточку.

— К чему мне его карточка? — зло бросил Вилли. Карточка лежала на столе, Богнер написал на ней свой домашний адрес: Пиаристенгассе, двадцать. «Два шага отсюда, — подумал Вилли. — А впрочем, не все ли мне равно, далеко или близко живет этот дурак».

Этот назойливый субъект преследовал его, словно кредитор. Вилли хотел было разорвать карточку, потом передумал, небрежно закинул ее на комод и снова обратился к денщику: вечером, часов в семь-восемь, к нему придут и спросят господина лейтенанта Касду: это будет мужчина или мужчина вместе с дамой, а возможно, и одна дама.

— Понятно?

— Так точно, господин лейтенант.

Вилли закрыл за собою дверь, вытянулся на диване, до того коротком, что ноги его свешивались ниже подлокотников, и, словно упал в пропасть, погрузился в сон.

Проснулся он от какого-то шороха, когда уже смеркалось; он открыл глаза и увидел, что перед ним стоит молодая женщина, одетая в летнее платье в белую и синюю горошину. Еще не совсем очнувшись, он приподнялся, увидел, что за спиной женщины с робким, словно виноватым видом стоит его денщик, и тотчас же услышал голос Леопольдины:

— Извините, господин лейтенант, что я не разрешила вашему… господину денщику доложить обо мне, но я хотела дождаться, пока вы проснетесь сами.

«Давно ли она уже здесь? — думал Вилли. — И что это за голос? И как она выглядит? Да она совсем другая, чем была утром. Наверняка принесла деньги».

Он сделал денщику знак, и тот сейчас же скрылся.

— Итак, сударыня, — обратился он к Леопольдине, — вы взяли на себя труд… Я бесконечно счастлив… Прошу вас, сударыня…

И предложил ей сесть.

Она оглядела комнату ясным, почти веселым взглядом и, видимо, осталась ею вполне довольна. В руках она держала зонтик в белую и синюю полоску, великолепно гармонировавший с ее фуляровым платьем в синих и белых горошинах. Соломенная шляпа на ней была не самой последней моды, с широкими полями, с ниспадающими на флорентийский манер искусственными вишнями.

— У вас здесь очень мило, господин лейтенант, — сказала она, и вишни закачались над ее ухом. — Я никогда не думала, что комнаты в казарме выглядят так уютно и симпатично.

— Они не все такие, — отозвался Вилли не без некоторого самодовольства.

— Смотря по тому, кто в них живет, — с улыбкой добавила она.

Смущенный и радостный, Вилли прибрал книги на столе, плотно прикрыл дверцы узкого шкафа и неожиданно предложил Леопольдине папиросу из той коробки, купленной в ресторане. Она отказалась и присела на уголок дивана.

«Выглядит она изумительно, — думал Вилли. — Настоящая женщина из хорошего, состоятельного круга. Не похожа ни на ту деловую даму, какую я видел сегодня утром, ни на прежнюю лохматую девчонку. Только где же у нее одиннадцать тысяч гульденов?»

Словно угадывая его мысли, она весело, почти игриво, взглянула на него и затем спросила, по-видимому, совершенно бесхитростно:

— А как вы поживаете, господин лейтенант?

Вилли не нашелся, что ответить на такой общий вопрос, и тогда она стала расспрашивать, какая у него служба — легка или тяжела, скоро ли его повысят в чине, какое у него начальство и часто ли он совершает поездки за город, как, например, в это воскресенье. Вилли отвечал, что служба ни легка, ни трудна, начальство у него хорошее, особенно хорошо к нему относится обер-лейтенант Возицки, в чине его повысят, видимо, не раньше, чем через три года, для поездок за город у него, конечно, слишком мало времени, разве что по воскресеньям — мадам это понимает… При этих словах он вздохнул. Леопольдина, ласково подняв на него глаза, так как он все еще продолжал стоять перед нею по другую сторону стола, сказала, что он, надо надеяться, умеет проводить свои вечера разумнее, чем за карточным столом. И казалось бы, в этот момент ей было так легко перейти к делу: «Да, кстати, господин лейтенант, я чуть не забыла — вот та мелочь, о которой вы меня просили сегодня утром…» Но она не произнесла ни одного слова, не сделала ни одного жеста, которые можно было бы так понять. Она лишь смотрела на него с благодушной улыбкой, и ему оставалось по мере возможности поддерживать с ней разговор. Поэтому он рассказал о милом семействе Кесснеров и о красивой даче, на которой они жили, о глупом актере Эльрифе и накрашенной фрейлейн Ригошек и о том, как ночью он в коляске возвращался в Вену.

— Надеюсь, в приятном обществе? — вставила она.

Нет, напротив, с ним вместе ехал один из его вчерашних партнеров. Затем она шутливо спросила его, блондинка, брюнетка или шатенка фрейлейн Кесснер. Он ответил, что и сам точно этого не знает. И в голосе его прозвучал нарочитый намек на то, что сердечные дела не играют в его жизни никакой роли.

— Я думаю, вы, сударыня, представляете себе мою жизнь совсем иначе, чем она есть на самом деле.

Леопольдина смотрела на него участливо, чуть приоткрыв рот.

— Если бы человек не был так одинок, с ним вряд ли бы случались такие роковые истории, — добавил он.

Глаза ее приняли наивно-вопросительное выражение, как будто она не понимала, о чем идет речь, затем она серьезно кивнула, но, вместо того чтобы и теперь к слову заговорить о деньгах (они ведь были при ней) или (еще проще) сразу же безо всяких разговоров выложить ассигнации на стол, заметила: