Дэвид, привыкший к низким городским потолкам и маленьким комнатам, пораженно оглядывал громадный зал и чувствовал себя не в своей тарелке. В детстве легенды о Хокшоу слишком глубоко врезались в его сознание, и теперь он не мог войти в это жилище без благоговейного трепета. Его так поглотило созерцание замка, что он вздрогнул от неожиданности, увидев его владыку: к ним подошел хромой человек, сгреб в охапку смуглого предводителя и расцеловал в обе щеки.
– Уилл, – сказал он, – мой старый товарищ Уилл! Добрым ветром занесло тебя нынче в Калидон. Это ж надо, шесть лет не видались.
Хозяин был среднего возраста, очень широкоплечий; густые волосы на массивной голове растрепались, оттого что с них только что сдернули ночной колпак. Он не успел переодеться: завязки дублета и штанов болтались, а поверх он накинул старый клетчатый шлафрок. Его оторвали от чтения, и курительная трубка всё еще дымилась у раскрытого фолианта. Дэвид обратил внимание, что изучал он «Киропедию»[35] в переводе Филемона Холланда. Глаза хозяина были голубыми и холодными, щеки красными, борода русой с металлическим оттенком, а голос порывистым, как ветер нагорья. Хокшоу сильно хромал при каждом шаге.
– Дружище Уилл, – кричал он, – ты да я, то ж цельный отряд калек. Войны в Германии[36] оставили нас обоих колченогими. А кого ты с собой привел?
– Таких же, как я, солдат Ливена, Ник, возвращающихся домой в Ангус.
– На сей раз в Ангус? – Хокшоу подмигнул и задорно расхохотался.
– В Ангус, но мы слишком долго постились, дабы тратить время на имена и звания. Богом клянусь, нас терзает зверский голод, какой мы с тобой не знавали в Тюрингии. И со мной добрый человек, проводивший нас через ваши болота и заслуживший угощение.
Николас Хокшоу внимательно посмотрел на Дэвида:
– Не буду утверждать, что знаком с этим джентльменом: я слишком долго отсутствовал в родных местах и многое позабыл да упустил из виду. Однако недостатка в мясе и пиве у нас нет, и я успел приказать Едому пошевеливаться, едва получил твой знак. У нас тут знатное пивко, немало бутылок французского, да от отца Канарское крепленое осталось. На закуску ветчина и здоровенный кусище пирога, уж не знаю, что еще в том пироге, но тетерева, бекасы и зайцы, что я сегодня настрелял, точно все в нем. Да Едом тоже не промах, найдет чем угостить в Калидоне. Держи свое кольцо, Уилл. Стоило мне узреть герб на нем, я смекнул, что ко мне приехал кое-кто поважнее…
– …твоего старого друга Уилла Ролло и двух бедных солдат Ливена. А мы-то о нашей важности и ведать не ведаем.
Смуглый взял перстень и передал его стремянному, стоявшему вместе с Дэвидом в сторонке, и глаза Николаса Хокшоу на мгновение расширились от изумления.
Дряхлый слуга и босоногая чернавка принесли угощение, и двое воинов накинулись на него, как изголодавшиеся вороны. Стремянный ел мало, пил еще меньше и, хотя был самым худым из троицы, казался равнодушным к выставленным блюдам. Хромой, звавшийся Уиллом Ролло, наконец насытился и погрузился в воспоминания вместе с хозяином замка. Второму кавалеристу, долговязому и жилистому, требовалось больше, и вскоре на месте пирога лежал лишь кусочек. Он подвинул остатки – крылышко куропатки и заячьи потроха – поближе к стремянному, но тот улыбнулся и жестом приказал унести их. Дэвид подумал, что у Ливена живется неплохо, раз к слугам относятся с такой заботою.
– Славные были денечки, когда сражались мы под знаменами Мелдрума[37] за Протестантский союз. Этот человек умел повести за собой, хоть у нас и не нашлось равных великому Густаву[38], способному вдохновить на подвиги войско с таким множеством наречий да племен, будто при столпотворении Вавилонском. Да, поздненько мы там появились. Не бились при Брейтенфельде[39], а застали лишь черный день при Лютцене да еще более горькое поражение при Нёрдлингене, когда повел нас Бернхард[40], как стадо, на бойню[41]. Для тебя, Уилл, то был конец кампании. Помню, оставил тебя средь павших, облобызав на прощание, и тут же сам заполучил пулю из мушкетона промеж ребер. Позже услыхал я, что ты жив и вернулся в Шотландию, но сам я в ту пору был со стариком Врангелем[42] в Померании и не ведал, куда от собственных забот деться.
Разговор всё продолжался, вспоминали бытность свою в Лиге, тяготы походной жизни и полузабытые сражения, сыпали именами: Лесли, и Гамильтонов, и Керров, и Ламсденов, и еще сотни шотландских наемников…
– Ушел я в отставку после года службы у Торстенссона[43] с его шведами… случилась небольшая заварушка в Саксонии, и имел я несчастье поймать рикошетом осколок ядра в лодыжку, хромать мне отныне до скончания дней. Служил я под началом полковника Сэнди Лесли, брата Лесли из Болкхейна, того самого, что умертвил Валленштейна в Эгере[44], но был он благороднее своего родственника и хорошим протестантом. Он отправил меня домой, ибо с того дня солдат я сделался никудышный. Да я и сам это скоро смекнул, лишь увидал, как наш эскулап залатал мне ногу… Потому-то ты и застал меня здесь, Уилл. Отсиживаюсь в сей груде камней, доставшейся мне от пращуров, хоть слухи о войне носятся над долиною, как восточные ветры. Жду твоего рассказа. Дошло до меня, что Дэйви Лесли…
– О новостях позже, Ник. С нами гость, коему болтовня о войне ни к чему.
Дэвиду показалось, что между двумя старыми солдатами мгновенно возникло понимание, особенно после того, как под столом один наступил другому на ногу.
– Я человек мирный, – сказал Дэвид, в котором проснулось любопытство, – но и до меня добрались вести о славной победе войска ковенантеров в Англии. Если вы и впрямь идете с юга, я бы с радостью узнал об этом побольше.
– То была верная победа, – начал кривоглазый кавалерист, – потому-то Ливен и отпустил нас домой. С жалованьем в кошеле, что не всяк солдат в сих краях видал.
– Я слышал, – продолжил Дэвид, – что Армия ковенантеров сражалась за высокие идеи, а не за низкий барыш.
– Это за какие такие идеи?
– За чистоту веры и Венец Христа.
Кавалерист тихонько присвистнул:
– Точно. Не поспоришь. В войске Ливена то и дело Писание восхваляют. Но, добрый друг, одним Святым Словом сыт не будешь, надобно подумать и о хлебах и рыбах. Не хлебом единым жив человек, а вот как быть, коль хлеба нету, проповедями-то брюхо не набьешь. Барыш не низок, ежели честно добыт, и добыт для семейства – жены да детят. Служил я во многих землях и средь странного люда, и поверьте, сэр, первое, о чем помышляет солдат, это его жалованье.
– Но он не может сражаться без идеи.
– Еще как может – и будет вельми хорош, коль у его сержанта рука тяжела. Видал я в Европе, как наемники вставали каменной стеной пред конем Валленштейна, ибо ведали дело свое и страшились смерти меньше, нежели языка командира. И видал я дворян, гордых, как Люцифер, благородных, как львы, с красивыми словесами на устах, но бросающихся врассыпную, стоило им заслышать первый залп. Войну решает дисциплина.
– Но если есть дисциплина, не поможет ли убежденность в собственной правоте сражаться еще достойнее?
– Истину глаголете, и ведома она еще одному человеку в Англии – Кромвелю. Его кавалерия надежна, аки железная ограда, и неистова, аки река в паводок. У них дисциплина шведов Густава, а в сердцах адский пламень. Верьте мне, ничто в сих землях не устоит пред ними.
– Я не питаю любви к еретикам, – сказал Дэвид. – Но неужели шотландцы менее стойки, неужто Ковенант не разжигает огнь в их душах?
