Вернемся к Scenopoïetes, магической птице или птице оперы. У самца нет яркого окраса (как если бы имелся запрет). Но его пение, его ритурнель слышны издалека (Является ли это компенсацией или, напротив, первичным фактором?) Он поет на своем пруте для пения (singing stick), лиане или ветви, как раз над сценой, которую приготовил (display ground), пометив ее срезанными и перевернутыми листами, контрастирующими с землей. Когда он поет, то открывает желтый корешок некоторых перьев под клювом — он делает себя видимым в то самое время, как делает себя звуковым. Его пение формирует сложный и разнообразный мотив, сотканный из присущих ему нот и нот других птиц, которых он имитирует в интервалах.^[415] Таким образом, формируется некая консолидация, «состоящая» из специфических звуков, из звуков других видов, оттенка листьев, цвета горла — машинное высказывание или сборка высказывания птицы Scenopoïetes. Многие птицы «имитируют» пение других видов птиц. Но нет уверенности, что имитация будет хорошим концептом для феноменов, варьируемых согласно сборке, в которую они входят. Суб-песня содержит элементы, способные войти в ритмические и мелодические организации, отличные от организаций рассматриваемого вида, и, таким образом, снабжает полную-песню подлинно чуждыми и добавленными нотами. Если некоторые птицы (вроде зяблика) кажутся не восприимчивыми к имитации, то именно потому, что чуждые звуки, неожиданно появляющиеся в их суб-песне, устраняются из консистенции полной-песни. Напротив, в случаях, где добавленные фразы оказываются включенными в полную-песню, такое может происходить потому, что существует интерспецифическая сборка паразитического типа, а также потому, что сборка птицы сама осуществляет контрапункты своей мелодии. Торп не ошибается, когда говорит, что есть проблема занятости частот, как в радио (звуковой аспект территориальности).^[416] Речь идет не столько о том, чтобы имитировать пение, сколько о том, чтобы занимать соответствующие частоты; ибо может быть выгодно — то удерживаться в крайне определенной зоне, когда контрапункты удостоверяются другими контрапунктами, то, напротив, расширять или углублять зону, дабы самому удостоверять контрапункты и изобретать аккорды, которые иначе оставались бы диффузными, как в Rainforest^[417], где мы как раз и встречаем наибольшее число «подражающих» птиц.

С точки зрения консистенции, материи выражения должны рассматриваться не только в отношении их склонности формировать мотивы и контрапункты, но и в отношении ингибиторов и активаторов, воздействующих на них, в отношении механизмов врожденности или обучения, наследственного или обретенного, которые их модулируют. Единственная вина этологии в том, что она остается в бинарном распределении данных факторов, — главным образом, когда мы утверждаем необходимость принимать в расчет их обоих одновременно, смешивать их на всех уровнях «дерева поведений». Скорее, надо было бы начать с позитивного понятия, способного отдавать отчет в крайне специфическом характере, который принимают врожденное и приобретенное в ризоме и который был бы чем-то вроде причины их смеси. Этого понятия можно достичь не в терминах поведения, какое мы разыскиваем, но в терминах сборки. Одни авторы подчеркивают автономное развитие, закодированное в центрах (врожденное); другие же делают акцент на благоприобретенных связях, регулируемых периферийными ощущениями (обучение). Но уже Раймон Рюйе показал, что животное было, скорее, во власти «музыкальных ритмов», «ритмических и мелодических тем», которые не объясняются ни кодированием пластинки, записанной на фонографе, ни движениями исполнения, каковые их осуществляют и приспосабливают к обстоятельствам.^[418] Верно и противоположное — ритмические или мелодические темы предшествуют своему исполнению и записыванию. Что первично, так это консистенция ритурнели, небольшого напева либо в форме мнемической мелодии, которая не нуждалась бы в локальном вписывании в центр, либо в форме неясного мотива, который не нуждался бы в пульсациях или стимуляциях. Такое поэтическое и музыкальное понятие, как «Родное» — в романсе, или же у Гельдерлина или Томаса Гарди, — научило бы нас, возможно, больше, чем несколько пресные и путаные категории врожденного или приобретенного. Ибо, как только появляется территориальная сборка, мы можем сказать, что врожденное обретает весьма особую фигуру, ибо оно неотделимо от движения декодирования, ибо оно проходит к кромкам кода, вопреки врожденному внутренней среды; приобретение также получает крайне особую фигуру, ибо оно территоризуется, то есть регулируется скорее материями выражения, нежели стимулами внешней среды. Родное — это именно врожденное, но декодированное врожденное, и оно — именно приобретенное, но территоризованное приобретенное. Родное как раз и является той новой фигурой, какую врожденное и приобретенное получают в территориальной сборке. Значит, аффект присущ родному, тому, какое мы слышим в романсе, навсегда утраченному, или вновь найденному, или влекомому к неизвестной родине. В родном врожденное стремится к тому, чтобы смещаться — как говорит Рюйе, оно, в некотором роде, выше или ниже по течению, нежели действие; оно касается не столько действия или поведения, сколько самих материй выражения, самого восприятия, которое распознает или отбирает их, жеста, который воздвигает их или сам конституирует их (вот почему существуют «критические периоды», когда животное наделяет ценностью объект или ситуацию, «пропитывается» материей выражения — задолго до того, как становится способным выполнять соответствующее поведение). Однако это не значит, что нужно говорить, будто поведение отдано случайностям обучения; ибо оно предопределяется таким смещением и находит правила сборки в своей собственной территоризации. Таким образом, родное состоит из декодирования врожденного и территоризации обучения, одного поверх другого, одного вместе с другим. Существует консистенция родного, которая не объясняется смесью врожденного и приобретенного, ибо она, напротив, принимает в расчет такие смеси внутри территориальной сборки и в интерсборках. Короче, именно понятие поведения оказывается недостаточным, слишком линейным по отношению к понятию сборки. Родное идет от того, что происходит в интрасборке, к центру, который проецируется вовне, оно проходит по интерсборкам и добирается вплоть до врат Космоса.

Дело в том, что территориальная сборка неотделима от линий или коэффициентов детерриторизации, переходов и переключений к другим сборкам. Влияние искусственных условий на пение птиц часто исследовалось; но результаты варьируются: с одной стороны, в зависимости от вида, а с другой — в зависимости от рода и момента искусности. Многие птицы восприимчивы к пению других птиц, которых им дают слушать в течение критического периода, и затем воспроизводят это чуждое пение. Однако зяблик, как кажется, куда более предан своим собственным материям выражения, даже продемонстрированным в синтетических звуках, и сохраняет врожденный смысл собственной тональности. Все зависит также от того момента, в какой мы изолируем птиц — после или до критического периода; ибо в первом случае зяблики развивают почти нормальное пение, тогда как во втором субъекты изолированной группы, которые не могут слышать друг друга, развивают неспецифичное, нелепое пение и, тем не менее, общее для группы (см. Торп). Дело в том, что, в любом случае, следует принимать во внимание эффекты детерриторизации и лишения родины [dénatalisation] для такого-то вида и в такой-то момент. Каждый раз, когда территориальная сборка схватывается в детерриторизующем ее движении (как говорится, в естественных или, напротив, искусственных условиях), мы бы сказали, что включается машина. Это то же самое различие, какое мы хотели бы предложить между машиной и сборкой — машина подобна набору крайних точек, вставляемых в сборку в ходе детерриторизации, дабы расчерчивать ее вариации и мутации. Ибо не бывает механических эффектов; эффекты всегда являются машинными, то есть зависят от машины, схваченной в сборке и освобожденной благодаря детерриторизации. То, что мы называем машинным высказанным, — это машинные эффекты, определяющие консистенцию, куда входят материи выражения. Такие эффекты могут быть крайне разными, но никогда не символическими или воображаемыми, у них всегда есть реальная значимость перехода и переключения.