Бухарин раньше других — первым и едва ли не единственным из всех участников споров 1923–1925 гг. — начал давать положительный ответ на вопрос о возможности построения социалистического общества в одной России, без помощи мировой революции. Но делать это он мог только потому, что путь к этому социализму, а в значительной мере и само содержание социалистического общества, он стал рисовать себе существенно иным, чем все большевики предшествующих лет. В тогдашних спорах взгляды Бухарина порою называли неонародническими, в них видели элементы типичного народнического отношения к крестьянству. В известном смысле это правильно. Бухарин, несомненно, тратил много усилий на преодоление антикрестьянских тенденций, которые были весьма влиятельны во всем марксистском лагере русского социализма, не только у большевиков, но и у меньшевиков, а всего, быть может, значительнее в «легальном марксизме» П. Б. Струве и др. Но основное, что характерно для выступлений Бухарина этого периода, это определенно намечающаяся уже тогда его тенденция вернуться к общегуманистическим основам классического социализма. Отталкивание от гуманизма, который накладывает идейные путы на стихию революционного разрушения, требуя введения революционной ломки в рамки соблюдения элементарных прав человека, в предшествующий период, в эпоху борьбы большевиков за власть и в годы гражданской войны, у Бухарина выступало едва ли не с большей силой, чем у кого-либо другого из значительных представителей большевистского лагеря. Теперь он раньше других и смелее других в этом лагере начал думать о необходимости возвращения к основам гуманизма. Анализ работ этих лет не оставляет места для сомнения в том, что у него уже тогда начали складываться те концепции, которые позднее он развил в печати как теорию «пролетарского гуманизма».

Ту же формулу — «социализм в одной стране» — с конца 1924 г. начинает употреблять и Сталин, но содержание в нее он вкладывает совершенно иное: у него никогда в высказываниях на эту тему не звучали ни крестьянофильские, ни вообще гуманистические ноты. Вопрос он ставит всегда в иной плоскости, внимание своей аудитории всегда концентрирует на других сторонах проблемы.

В середине 1920-х гг., когда шли главные споры по вопросу о возможности построения социализма в одной стране, Сталин ни разу не сделал даже попытки проанализировать обстановку, чтобы показать, какие именно элементы ее позволяют ему считать построение социализма в России возможным, никогда и нигде не указывал, на какие именно социальные силы при этом можно опереться. Свой вывод он вообще не обосновывает, не доказывает, а декретирует: «Мы можем построить социализм». «Упрочив свою власть и поведя за собой крестьянство, пролетариат победившей страны может и должен построить социалистическое общество»[202]. Его интересует совсем другая сторона проблемы: он старается вдолбить в голову своих читателей и слушателей, что, при наличии «диктатуры пролетариата», «мы» имеем все возможности своими собственными силами преодолеть «все и всякие внутренние затруднения», имеем все возможности справиться со всеми внутренними противниками. Именно в этом для Сталина подлинное существо проблемы построения социализма в России: в технической возможности подавления сопротивления крестьянства, в возможности заставить деревню подчиниться решениям, принятым диктатурой.

Для аудитории, которая тогда, зимою 1924–1925 гг., видела Сталина, выступавшим рядом с Бухариным и произносившим некоторые из тех формулировок, которые были характерны для концепций последнего, не могло не казаться, что она имеет дело, если не с единомышленниками, то во всяком случае с людьми, которые заключили союз «всерьез и надолго». Нет никакого сомнения в том, что именно такое впечатление в те месяцы Сталин стремился создавать. Тогда это было ему выгодно и полезно. Тем важнее подчеркнуть, что и тогда между построением социализма по Бухарину и построением социализма по Сталину не было ничего общего: по Бухарину партия, поскольку речь идет о внутренней политике, должна была взять курс на десятилетия органического кооперативного строительства и культурной работы, все время, в каждом своем действии стараясь «зацепиться за частнохозяйственные интересы крестьянина», и идя навстречу этим интересам, в то время, как план Сталина, освобождая партию от обязанности заботиться об интересах международного коммунистического движения, по существу, начинал расчистку идеологического пути для подготовки принудительной коллективизации. Теория «социализма в одной стране» по Сталину стала алгебраической формулой, обосновывавшей право партийной диктатуры на безграничное применение внеэкономического насилия в отношении крестьянства, если только она имеет достаточно физических сил для успешного проведения этого насилия.

Тщательность, с которой взвешены все формулировки печатных высказываний Сталина по этому вопросу в те месяцы, не оставляет места для сомнений в том, что он превосходно понимал различие своей позиции от позиции Бухарина. На союз с последним и с «крестьянофилами» вообще он пошел с заранее обдуманным намерением обмануть союзников. Видимость союза с «крестьянофилами» Сталину тогда была необходима ввиду трудности положения, в которое он попал в период ликвидации «триумвирата». Кризис последнего в плоскости личных отношений совпал с большим кризисом политического руководства, которое переживала верхушка диктатуры. Чистка вузов, которую проводила диктатура зимой 1923–1924 гг., не стояла изолированно. Она скрещивалась с первой попыткой «обуздать НЭП» и в особенности подтянуть деревню. Политику эту вел «триумвират», но движущей силой был Сталин.

Летом 1924 г. стало ясным, что политика эта потерпела жестокое банкротство, особенно в деревне. Восстание в Грузии в августе-сентябре 1924 г. было по личным директивам Сталина потоплено в крови, но в этом; восстании были элементы, которые вызывали длительную тревогу в Кремле: после того, как восстание рабочих в промышленных центрах Грузии было подавлено, деревня в течение нескольких недель продолжала оказывать упорное, местами даже ожесточенное сопротивление. Расследование о причинах восстания, проведенное по свежим следам, показало, что в его размахе большую роль играли факторы не только национальные, но и социальные, и важнейшим среди них было недовольство крестьянства деревенской политикой советской диктатуры.

Пленум ЦК, собравшийся в октябре, подводил итоги. Выяснилось, что грузинские настроения не стоят изолировано, что тревожные сигналы о растущем недовольстве деревни приходят отовсюду. Сталин в своем докладе огласил письмо секретаря Гомельского комитета партии, который сообщал о массовых отказах крестьян выбирать окладные листы для заявлений о налогах. «Такие же сообщения, — прибавлял он, — имеются в ЦК из Сибири, Юго-Востока, Курской, Тульской, Ульяновской и др. губерний». Отовсюду сигнализировали, что недовольство в деревне повсюду нарастает и обостряется. «Настроение на местах у наших работников, — обобщал Сталин, — неважное. Деревня представляет взбудораженный улей»[203].

Пленум проходил под впечатлением этой информации. Официальное сообщение о нем, напечатанное в газетах, ни в малой мере не отражало атмосферы, которая царила на пленуме, но во время фракционных споров последних лет об этом пленуме было рассказано немало интересных подробностей. Восстание в Грузии сравнивали с восстанием 1921 г. в Кронштадте и говорили о необходимости изменения политики в деревне, если не желать повторения их по всей стране. За изменение политики и за «поворот лицом к деревне» высказались не только Зиновьев с Каменевым, но и Троцкий, у которого в 1924 г. вообще проскальзывали нотки стремления сблизиться с группой Рыкова: в интервью, которое он дал В. Резвику летом 1924 г., еще до восстания в Грузии, он не только поддерживал хозяйственную политику Рыкова, но и самым решительным образом критиковал «триумвират» за его тогдашний курс на ограничение НЭПа. Он не скрывал своего расхождения с Рыковым по вопросам внешней политики, но тем определеннее подчеркивал, что НЭП спас страну и что он готов к лояльному сотрудничеству на базе НЭПа в области хозяйственного строительства. Дипломатом Троцкий никогда не был, в людях он разбирался слабо, внутрипартийной политики, необходимо связанной с интригами, вести не умел да и не хотел. Тем увереннее можно было быть, что свое обещание лояльного сотрудничества он выполнит.