Положение изменилось только в июне — июле, когда большое весеннее наступление адмирала Колчака было окончательно сломлено, и белые, потерпев жестокие разгромы в боях на линии Уральских гор, под Уфою, Екатеринбургом (Свердловск), Златоустом и др., катастрофически быстро покатились назад, в глубь Сибири. После этого пришел черед и белым под Оренбургом.
После организационной подготовки Фрунзе, назначенный тогда командующим фронтом в Оренбурге, в августе 1919 г. отдал приказ о переходе в решающее наступление. Оно развертывалось с молниеносной быстротой: разгром Колчака на Урале сломил волю к борьбе и у оренбургской группы белых. Никто не верил в возможность победы. Прижатые к пескам Каракумов остатки белых капитулировали на милость победителя. Только небольшие отряды непримиримых, во главе с казачьим атаманом Дутовым, в конном строю ушли через голодные степи к Китайскому Туркестану. 13 сентября 1919 г. красные, наступавшие со стороны Оренбурга, соединились с красными, двигавшимися из Ташкента. «Оренбургская пробка», почти два года закрывавшая дорогу на Туркестан, была выбита. «Свершилось! — писал Фрунзе в приказе, отданном им по этому поводу. — Путь на Туркестан свободен».
Этими событиями большая гражданская война для Оренбургского края была закончена, и именно в это время Маленков пошел добровольцем в Красную армию. Он умело выбрал время. Когда чаши весов колебались и участие в гражданской войне было связано с большим риском и требовало готовности к большим жертвам, он не принимал участия в ней ни на одной, ни на другой стороне (конечно, если не считать таким участием эпизод с «рабочими дружинами» атамана Дутова). Добровольцем в Красную армию он пошел лишь когда большая борьба закончилась.
Несомненно, что на решение Маленкова свое влияние оказало и еще одно соображение. Красные победили, немедленно по занятии края приступили к его генеральной чистке. Как раз с конца лета 1919 г. начиналась чистка тех районов, откуда родом был Маленков. На родину последнего красные до того вообще не заглядывали, и ревкомы, продразверстки, выколачивание «хлебных излишков», репрессии против «классово чуждых» и «социально опасных» и т. п. там были новинкою. Семья Маленкова-отца, кулака и сельского торговца, не могла не попасть под удар. Отвести угрозу можно было только одним способом, и именно к нему прибег Маленков-сын: став политработником эскадрона, он превратил Маленкова-отца из «классово чуждого» элемента в советского.
Потребность в таких политработниках тогда была исключительно велика. Большая гражданская война была закончена, но край далеко не был спокоен. Белое движение было раздавлено потому, что оно не имело достаточно прочной и достаточно широкой поддержки со стороны широких слоев казачества и других трудовых элементов населения края. Но в этих слоях было едва ли не еще меньше устойчивых симпатий к красным. Первые же шаги последних увеличили количество недовольных. Антинародная сущность коммунистической диктатуры выявлялась со все большей определенностью. И было совсем не редкостью, что село, еще вчера встречавшее красные отряды, и искренне встречавшее, с хлебом и солью и колокольным звоном, сегодня изгоняло продотряды.
Власть чувствовала себя очень неспокойно, — и уже с конца лета большевистский Оренбург начал формировать карательные конные отряды, способные быстро передвигаться по степным проселкам. В них брали добровольцев, — легко, без строгой проверки, предоставляя взятым на деле доказывать свою преданность диктатуре. За этим должны были следить приставленные к таким отрядам политработники, — эти посаженные на коней чекисты…
Именно эту работу выбрал для себя Маленков с самого начала своей советской карьеры, — еще до того, как он формально вступил в коммунистическую партию (это он сделал в апреле 1920 г., приблизительно через 6–8 месяцев после начала своей карьеры политработника).
Но Оренбург был только началом советской карьеры Маленкова, и притом началом весьма кратким. Уже в конце 1919 г. он был в Туркестане, в столице Ферганы, богатейшего хлопководческого района страны. Начинался «ташкентский» период его жизни. Этот термин в русской литературе уже давно имеет переносное значение, которое необходимо помнить, когда пишется биография Маленкова. Присоединение Туркестана, проведенное этапами на протяжении 1860–1870-х гг., отмечено выявлением в тогдашней российской действительности нового типа, который русским сатириком Салтыковым-Щедриным увековечен в литературе под именем «ташкентца». Это — самый яркий не для русской только литературы тип колонизатора, рвущегося к легкой наживе на путях ограбления вновь завоеванного края. Негодующими мазками Щедрин наметил его внешний облик, вскрывавший и внутреннюю сущность людей этого типа: волчий оскал зубов, горящие глаза, выдающиеся скулы и мертвая хватка хищника, который скорее умрет, чем выпустит зажатое между челюстями… Представитель той части русской интеллигенции, которая своей задачей ставила служение народу, не различая ни эллина, ни иудея, Щедрин весь пафос своего гнева вложил в обличение этого типа хищника, деятельность которого, если б сами русские против него не вели борьбу, клала бы клеймо позора на русскую культуру, на русское дело вообще…
На съезде коммунистической партии СССР в октябре 1952 г., говоря о литературе, Маленков с большой настойчивостью говорил о потребности в советском Щедрине, который с такой же силой и страстностью, как Щедрин прошлого века, обрушился бы на темные стороны советской эпохи… Если б такой Щедрин смог прийти в наши дни, то одним из первых он должен был бы нарисовать облик «советского ташкентца», который подвел «коммунистический базис» под свою «ташкентскую» практику и специализировался на препровождении окраинных туземцев из первобытно-кочевого состояния этапным порядком в коммунистический рай.
При этом новый Щедрин не забыл бы указать, что первым образцовым питомником этой породы «советских ташкентцев» было то самое политуправление Туркфронта, в кадрах которого ставил свои первые рекорды тот самый молодой Маленков, который в зрелом возрасте тосковал о советском Щедрине.
Этот Маленков был тогда совсем маленьким человеком, — пятой спицей в советской колеснице. Но колесница эта катилась уже по большой дороге советской истории. Старая русская власть в Туркестане держалась не только и даже не столько прямым насилием расквартированных в крае военных гарнизонов, сколько тем, что она установила и поддерживала в Туркестане порядок, обеспечивающий необходимый минимум условий для хозяйственного и культурного развития края. Недочетов, ошибок и прямых преступлений в деятельности насаженной в крае русской администрации было много. Но для края, который столетиями перед тем жил в условиях азиатского средневековья и был к тому же расчленен на добрый десяток самостоятельных ханств, порядки, принесенные в край русской администрацией, были огромным шагом вперед. Народы, населявшие край, далеко не были удовлетворены этими новыми порядками. Оппозиционные настроения держались крепко не только среди коренного населения края, но и среди русских пришельцев, количество которых быстро росло. На выборах в Государственную думу Туркестан неизменно голосовал за левых кандидатов. Демократическими были и настроения молодых национальных движений, формирование которых шло быстрым темпом. Нерешенных проблем и плохо сглаживавшихся противоречий было много, но в порядок дня они вставали постепенно и в жизни нарастали элементы для мирного их разрешения.
Революция крайне обострила сложный переплет этих национальных, социальных и политических противоречий, поставив их все разом в порядок дня неотложной современности.
Большевистских организаций до революции в Туркестане не было, но после революции, с лета 1917 г., большевистская стихия начала находить благоприятную почву, особенно среди солдат местных гарнизонов, и в организации хлынуло много попутчиков. Старых большевиков с теоретическим багажом и с политическим опытом в этих организациях были единицы. Лидерами организаций становились не они, а обычно никому неведомые люди — или юные фанатики, или предприимчивые дельцы, или даже политические авантюристы сомнительного типа. Примитивные лозунги, которые тогда бросал большевистский центр из столицы в глубины поставленной на дыбы страны, здесь повторялись во много более примитивной, огрубленной форме.
