[В 1922 году] ‹…› в коммунистической газете «Руде право» была опубликована юмористическая повесть Владислава Ванчуры (1891—1942) «F. С. Ball». Свой футбольный клуб ‹…› Ванчура укомплектовал преимущественно представителями свободных профессий (художник, два поэта, актер, священник, два врача и т. д.). Эта разношерстная компания собутыльников, собиравшаяся в трактире «У двух кружек», отдаленно напоминала то в достаточной мере неоднородное литературно-художественное содружество, которое возглавлял сам Ванчура. Именовалось оно «Деветсил». Деветсил (по-русски: подбел) — скромный розовый весенний цветок, распускающийся раньше, чем у него появляются листья. В этом названии содержалась прозрачная символика. Организаторы «Деветсила», молодые деятели искусств, жившие предчувствием социалистической революции и исполненные веры в нее, видели в своем творчестве предвосхищение расцвета новой, пролетарской культуры. «Деветсил» был неоднороден. Одни (Иржи Волькер) призывали сделать искусство оружием борьбы, другие мечтали о романтическом прыжке в послезавтра, о праздничном искусстве будущего, напоминающем беззаботную детскую игру. Деветсиловцев привлекает народный балаган, цирк, луна-парк. Витезслав Незвал пишет стихотворный цикл «Семья Арлекинов», поэму «Удивительный кудесник», а в его водевиле «Депеша на колесиках» по сцене колесом ходит Паяц, украшенный лентой с надписью «Искусство». Критик Карел Тейге издает книгу «Мир, который смеется» (1928).
Владислав Ванчура был значительно старше и значительно вдумчивее других членов «Деветсила» и во многом шел своим путем. Он стремился соединить будничность и праздничность, изображение суровой действительности и яркую поэтическую образность, он ценил буйную фантазию и освобождающую энергию смеха, но, отдав дань беззаботной импровизации, стал подчеркивать значение конструктивного начала в искусстве, продуманной композиции. Творческое новаторство он, одновременно новатор и архаист, отнюдь не считал достоянием только XX века. Именно как новаторов он боготворил Рабле, Шекспира, Сервантеса.
Ванчура оказался единственным членом «Деветсила», который сумел соединить юмор и лиризм с эпической объективностью и драматической концентрированностью действия. Замечательного равновесия всех этих художественных элементов писатель достиг в повести «Причуды лета» (1926).
Здесь немало причуд стиля и поэтической образности. К авторской манере повествования, основанной на образных ассоциациях и контрастах, нужно привыкнуть. Она требует от читателя активности, соучастия. «Вот ветви и высокий столбик ртути, который подымается и опускается, напоминая дыхание спящего. Вот кивок подсолнечника и это лицо, когда-то грозное». Спокойное описание уступает место экспрессии. Черты лица, предметы, даже абстрактные понятия оживают. («Пускай подобреет нос, и надутые губы, так резко выпятившиеся на физиономии, пускай улыбнутся…») Развернутую характеристику заменяет деталь или иронический алогизм: «Ха,— говорил варский бургомистр, снимая карты,— у нас не зевают. Ге-гоп! Наш городок в спешке и благородном соперничестве приходит к шестому месяцу года без опоздания…» И Ванчура не утруждает себя изображением трактира, где бургомистр играет в карты, или расшифровкой смысла его слов. Читатель сам должен уловить юмористический контраст, возникающий от сближения «длинных волосатых ног» Дуры и небесного купола, равно отражающихся в бассейне, сам должен проследить за образной цепью: бассейн — сосуд — чарка — разгул — шабаш — помело — обыкновенная метла (главки «Антонин Дура» и «Дела современные и священнослужитель») — и восстановить пропущенные звенья образно-логической связи. Речь героев подчеркнуто условна. Перейдены все границы естественности и правдоподобия, нарочито стерто различие между языком повествователя и языком действующих лиц. Это речь ученая и фривольная, галантная и грубоватая, пересыпанная архаизмами, мудрыми сентенциями и комическими парадоксами. Приподнятый «штиль», которым изъясняются герои, резко контрастирует с провинциальной будничностью заштатного курорта. Однако он соответствует их претензиям на значительность, на верность определенным высоким принципам. Впрочем, эти претензии по мере развития действия частично развенчиваются.
Большую часть жизни Ванчура провел в городке Збраслав под Прагой. И в персонажах повести легко могли себя узнать его збраславские друзья. Но автор как бы переносит их в обстановку шекспировских комедий, а сами они преображаются, обретая обобщенные черты. В повести Ванчуры Антонин Дура — олицетворение флегмы и культа телесных упражнений, майор Гуго — новое перевоплощение воинственного и благородного Тривалина из итальянской комедии дель арте, а каноник Рох, в котором, по свидетельству вдовы писателя, многое от самого Ванчуры,— это живой кладезь философской и литературной премудрости. Традиционные для юмористической литературы чудаки именно своими причудами отличаются от заурядных обывателей. Четверо друзей представляют собой некую пантагрюэлевскую компанию.
Композиция повести не менее причудлива, чем ее стиль и ее персонажи. Произведение делится на множество главок с неожиданными названиями. Некоторые из них явно пародийны. Порой нам вспоминаются названия глав в романах писателей XVI—XVIII веков, порой — оглавление детективных и бульварно-приключенческих романов, а подчас улыбку вызывает нарочитое несоответствие названия главки ее содержанию. В делении действия на микроэпизоды сказалось увлечение Ванчуры кинематографом. Перед нами как бы кадры и титры кинофильма. Однако вся эта мозаичность, кинематографичность скрывает от наших глаз драматургическую конструкцию, отличающуюся классической ясностью и законченностью. «Причуды лета» — своеобразная эпическая комедия. В развитии действия явственно просматриваются пролог, несколько актов и эпилог.
Каков же смысл этой прозаической бурлески, где повседневность выступает в пышном архаическом облачении, о ничтожно-комическом рассказывается с пафосом, а возвышенное постоянно снижается и попадает впросак? Может быть, автор хотел посмеяться над женскими и мужскими слабостями, над односторонними пристрастиями героев? Или просто стремился к созданию комических ситуаций, к чистому юмору? Ведь когда Антонин Дура плавает по бассейну с зажженной сигарой в зубах или когда юная красавица Анна угощает каноника Роха окунем, пойманным его более счастливым соперником, смех не несет никакой социальной нагрузки.
В произведениях Ванчуры всегда присутствуют несколько содержательных планов. Обычно это и современная притча, имеющая общечеловеческое значение, и вмешательство художника в актуальную общественную полемику. Конкретно-исторический подтекст есть и в «Причудах лета». Без расшифровки его мы не можем во всей полноте понять смысл повести.
Что это за «смельчаки», которые в начале июня, когда «мая как не бывало», обретают мирный вид? Какое отношение к героям и содержанию повести имеет разговор одной из «маркитанток лета» и старого господина о том, что базилика, дерзко построенная в нарушение правил, и шляпа, десять сезонов бросавшая вызов обществу, в конце концов «привились», так что теперь «изъяны их — в порядке вещей»? Случайно ли в Кроковых Варах девять колодцев и названы они именами девяти муз (число «девять» вообще проходит через всю повесть)? И случайно ли сказано: «Тут приятели взялись под руки и зашагали в ногу, как хаживали когда-то, пока действовало хорошее правило: — Левой, левой, левой!»? Если учесть, что «Деветсил» порой расшифровывался как «девять муз» и что «Левый марш» Маяковского был переведен на чешский язык еще в 1920 году, если обратить внимание на то, что Антонин Дура сравнивает выступление Анны с манипуляциями «освобожденного» актера («Освобожденный театр», возникший в 1925 году, был секцией «Деветсила»), а сама Анна — урожденная Незвалкова и отец ее «стихи красивые сочинял», то станет ясно: «удивительный кудесник», которого ругает «обомшелая публика и бабы обоего пола», заявился в Кроковы Вары не столько из жизни, сколько из поэзии Витезслава Позвала, и проблематика повести тесно связана с судьбами литературно-художественного авангарда в Чехословакии.
«Как прекрасно быть кудрявым!» — вздыхает пани Катержина в конце повести. В этом вздохе звучит чуть грустная ирония автора и в адрес его остепенившихся персонажей, и в адрес искусства, уносящего человека в мир мечты, свободной фантазии и красоты, а затем, словно акробат с каната, срывающегося в реальную обыденность, обрекая своих почитателей на горькое протрезвление. Ванчура, несомненно, иронизирует здесь над коллегами по «Деветсилу», а в какой-то степени и над самим собой. Интересно, что и Незвал в поэме «Акробат» (1927), вслед за Ванчурой, которому, видимо, не случайно посвящено это произведение, описывает падение акробата, вступившего в состязание с «семилетним безногим ребенком в матроске» — символом человеческого горя. И в то же время Ванчура полемизирует с утилитаристским и вульгарно-социологическим подходом к искусству (главка «Хула на литературу»), говорит о том, что все существующее возникает из игры, что «иногда наступает пора бессмыслицы» и «смех не убавит солидности (не надо только смеяться слишком долго)». Главный же вывод повести — утверждение незыблемости мужской дружбы, верности тем «старым» временам, когда «смельчаки» шагали «левой, левой, левой». Ванчура призывает своих единомышленников, одиноких в окружении мещанского мира (главка «Эпизод окончен»), к взаимопониманию и снисходительности. Повесть «Причуды лета», которую Иван Ольбрахт считал «одной из самых очаровательных книг, когда-либо написанных в Чехии», и ставил рядом с «Бравым солдатом Швейком», раскрывает неисчерпаемое богатство человеческой натуры. Ее возвышенный стиль не только контрастирует с содержанием, но и соответствует ему, ибо герои Ванчуры, так же как герои Рабле, Шекспира, Сервантеса, напоминают нам о великих возможностях человека.
