– Мальчику неприятно. Он ищет выход! – прокомментировал Шилов.

Длинный мостик слизи, всплеснув, перебросился через обугленную дыру, которая начала быстро затягиваться.

– …и он его нашел! – закончил тартарианец.

Понимая, что момент упущен и каждая следующая маголодия только сделает подселенца сильнее, Дафна опустила флейту. Она ощущала свое полное бессилие. У ее ног, вытирая слезы Депресняком, рыдал Мефодий. Чем больше он их вытирал, тем сильнее рыдал. И чем сильнее рыдал, тем яростнее приходилось вытирать. Буслаев настолько уже ничего не соображал, что, когда кот вырвался, на четвереньках попытался подползти к подселенцу, чтобы ради разнообразия вытереть лицо полотенчиком. Депресняк шел рядом, терся об него и мурлыкал.

– Студенту больше не наливать. Сейчас подселенец его дожрет! – сказал Шилов.

Зигя бросился к нему и схватил за плечи. Все слова у него потерялись. Осталось лишь беспокойство:

– Витя! Папоцка! Папоцка! Витя!

Виктор, морщась, выскользнул у него из рук. Только Шилов умел так выскальзывать. Когда было нужно, он становился гибче веревки. Казалось, у него вовсе нет костей.

– То тебе «папоцка», то «мамоцка»… Ты уж как-нибудь определись, кто где! Ладно, Никита, отойди! – проворчал он.

Кнутовидный меч Шилова захлестнул лежащую спату, выдернув ее из-под носа у Мефодия и подбросив в воздух. Спата еще падала, когда новый горизонтальный удар скользнул вдоль ее клинка. Теперь весь подселенец был разрублен, и только маленький кусочек в центре еще соединял его воедино. Последним ударом Шилов довершил начатое.

Разрубленное на четыре части полотенце повело себя странно. Фрагменты его, сползшиеся вместе словно для того, чтобы срастись, набросились друг на друга и стали пожирать. Потом что-то ярко вспыхнуло, и Мефодия, до сих пор стоявшего на четвереньках, отбросило на метр. Опустошенная спата, как губка, поглотила всю высвободившуюся энергию. Сознания Буслаев не потерял. Он лежал и вяло смотрел, как по его груди, подбородку и шее, ржаво мурлыкая, топчется Депресняк.

– У-у, вампирюка! Брысь! – Дафна взяла кота за основание крыльев и забросила в рюкзак. На Шилова она смотрела с изумлением: он с легкостью довершил то, с чем не справились спата и флейта.

– Как тебе удалось? – спросила она.

– Да никак, – неохотно отозвался тот, волнообразным движением сматывая свой меч.

– А кто же убил подселенца?

– Да никто. Он сам себя убил.

– Сам?

– Слушать надо лучше. Я же говорил про дно расщелин Тартара? И что они ненавидят друг друга? Разрезанный подселенец превращается в нескольких отдельных. Все, что от меня требовалось, – рассечь его на более-менее равные части. Если бы они были неравные, сильная часть быстро пожрала бы слабую и подселенец опять воссоединился бы. А так – четыре равные части, и – пфф!

Прасковья шевельнулась и села на полу, пусто глядя перед собой. Мефодий, тоже успевший привстать, навалился на нее спиной. Так они и сидели, прижавшись друг к другу лопатками, но даже не понимали этого. Шилов наклонился, подставил черному грифу запястье и, с усилием оторвав его от пола, унес кормить падалью. За ним, громко топая, тащился малютка Зигя.

Улита проснулась от собственного крика. Она была мокрой от пота, сердце колотилось. Улита схватилась рукой за лицо и поняла, что рука цела. Ощупала волосы, нос, губы. Села на кровати и включила свет. Рука дважды срывалась с выключателя: Улиту трясло. Рядом в пластиковом кювезе спокойно посапывал ее малыш. Все же Улита наклонилась и, почти касаясь ребенка лицом, долго слушала его дыхание. На ножке у малыша был синий роддомовский браслет со сведениями о росте, весе, дате рождения и имени матери. Улита смотрела на браслет и понимала, что буквы не складываются в слова. Потом сгребла со столика бутылку с теплой минералкой и стала жадно пить. Оставшуюся воду она вылила себе на голову. В палату – а это был маленький бокс на двоих, на мать и ребенка – заглянула остроносенькая медсестра. Вид мокрой Улиты с бутылкой в руках ее напугал:

– Мамочка, у вас все в порядке?

– Это у вас не все в порядке! – хмуро отозвалась Улита, и у медсестры на посту вдруг зазвонил телефон. Медсестра кинулась к нему, сорвала трубку и долго пугливо повторяла «алло!». Трубка молчала, но при этом была полна жизни. В ней ухали совы, скрипели зубами скелеты и где-то очень далеко хрипло хохотал лесник, которого насмерть защекотывали русалки.

Улита вытащила малыша и, прижав его к груди, стала раскачиваться вместе с ним.

– Ты здесь, Люля! Ты со мной! – повторяла она.

Улита называла его «Люля», хотя полное имя мальчика было Люминисценций. Имя придумал Эссиорх и даже выправил на него особый свиток, который можно было прочитать, только посмотрев на его отражение в проточной воде.

– Люминисценций Эссиорхович! Блеск! Сам придумал или кто помогал? – брякнула Улита, огорчив этим счастливого папу.

Хлипкая кровать скрипела и стонала. В окно роддома круглыми фонарями глядела ночь. В сознании бывшей секретарши мрака еще клубились обрывки страшного сна. Младенец от тряски проснулся и недовольно запищал.

– Люля! Ты мужчина! Будешь голосить – отберу меч! – пригрозила Улита.

Про меч она не шутила. Едва их перевели в палату, Улита затолкала на дно контейнера гладиус, который ей приходилось прятать от врачей. Младенец пока сражался мало, но уже дважды заложил маму, ручкой стаскивая с меча пеленку во время медицинских обходов. Один молодой доктор вздумал вступиться за Улиту:

– Успокойтесь, коллеги! Ну меч и меч! Сувенир!

– Конечно, сувенир! В Древнем Риме настоящих не держали! Еще порежется какой-нибудь гладиатор, а римлянам отвечать! – сразу согласилась Улита.

Люля продолжал пищать. Звуки он издавал под стать своему имени: «Ля-ля-ля!»

– Тихо, Люля! Команды на панику не было! – Успокаивая ребенка, Улита поднесла его к груди.

В дверь опять заглянула востроносенькая медсестра:

– Мамочка, хватит его кормить! Он у вас и так толстый!

– Вас к телефону! – терпеливо сказала Улита, и медсестра, вздрогнув, оглянулась на свой оставленный стол, над которым висел плакат:

Больше Улиту не тревожили. Ребенок успокоился и уснул. Улита вернула его в кроватку. Ей было страшно, несмотря на то что про сны она знала все. Сны разносят суккубы. В теплое время года срок годности сна – шесть-девять часов, зимой – чуть дольше. Если не успеешь разнести сны за ночь, утром их сдают по описи в резиденцию Пуфса, где их хранят в особом холодильнике. Суккубы, разумеется, опасаются сознаться, что у них остались сны. Это как минимум означает, что ночью они отлынивали от работы. По этой причине суккубы предпочитают засунуть неизрасходованные сны куда-нибудь под мост или в подвал, рядом с которым потом так пахнет, словно в нем кто-то умер.

Улите приснился человек без лица, который пришел с тряпкой и вытер ее ребенка, как мел с доски. Раз – и его не стало. Потом точно так же он вытер и саму Улиту. Сделано это было очень деловито, без гримас и угроз, которых Улита, привыкнув к браваде мрака, все равно не испугалась бы. Именно поэтому бывшая ведьма, проснувшись, проверяла, целы ли ее руки, лицо, волосы, а потом долго слушала дыхание ребенка.

– Я спокойна! Это все фокусы! Они мне ничего не сделают! – сказала себе Улита.

Она потянулась к выключателю, погасила свет, и сразу, точно этого мгновения давно дожидались, кто-то постучал в стекло. Улите было известно, что ее окно на четвертом этаже и никаких лестниц нет, но такие вещи ее давно не смущали. На всякий случай материализовав шпагу, она подошла к окну и распахнула его.