– А вам не кажется, что вы перегибаете палку? И уж если мы заговорили об афоризмах, то нужно помнить, что «гордыня – эхо былого унижения».

– Пусть лучше меня считают гордецом, чем ничтожеством. Гордыня – простительный грех, особенно для мужчины.

90 дней до выборов

Убивать этого красавчика ему не хотелось. Не из-за вопросов морали. Господи, ерунда-то какая! Просто убийство – штука грязная. Это только в кино показывают, что это просто, а на самом деле не заляпаться довольно трудно. А уж если заляпаешься, то можно и не отмыться.

С другой стороны, если не одумается, убивать все равно придется. Так что поделом. Нечего к чужому добру руки тянуть. И прочие другие части тела. Как в том кино про ментов говорили: «Это моя корова, и я ее буду доить». Так вот, это как раз тот самый случай. И дойная корова подходящая – гладкая, сладкая, при денежках. Можно как сыр в масле кататься.

Впрочем, время еще, конечно, есть. Пока они только разговоры разговаривают да сопли жуют. Никак не может этот красавчик сподвигнуться на решительные действия. Может, так и не решится. Может, так все разговорами и закончится.

Правда, в глазах бабы всегда хочется выглядеть героем. Поэтому, может, красавчик и осмелится так круто изменить свою привычную и уютную жизнь. Рискнет, падла… Что с того, что много лет не рисковал? И тогда выход останется только один. Избавиться от помехи, которая встала на его пути. Зачем он вообще появился, красавчик этот? Ведь так все было хорошо! Нет, выскочил, как черт из бутылки, когда про него уже все и думать забыли.

Если не одумается, придется его наказать. Потому что делиться своим он лично не намерен. Если всем уступать, то и не заметишь, как на обочине жизни останешься. Пока путь назад еще есть. Но если красавчик примет злополучное для него решение, то пути назад у него уже больше не будет.

Сидя за компьютером, Настя то и дело поглядывала на часики на своем пухлом запястье. Она сильно нервничала – сегодня Фомин должен был официально уведомить избирком о своем желании принять участие в выборах мэра города. До этого момента путь назад еще оставался. Но тяжелая дверь городского избиркома отрезала возврат к прошлому. И трудно было представить, каким окажется будущее – мрачным и беспросветным или победным и счастливым. Впрочем, в том, что оно будет трудным, Настя даже не сомневалась.

Прошедший месяц легким назвать тоже было нельзя. Как и ожидалось, ее первое интервью на страницах газеты «Курьер», в котором Егор Фомин заявил о своих мэрских амбициях, произвело эффект разорвавшейся бомбы. Два дня Фомин не сходил с экранов телевизоров и первых полос всех остальных газет, которые наперегонки бросились догонять «Курьер».

Егор грелся в лучах славы – его пригласили на прямые эфиры сразу два городских телеканала, журналисты новостных лент и радиостанций беспрестанно звонили насчет комментариев. Телефон вообще раскалился – звонили друзья, звонили тайные враги, звонили случайные попутчики. Его поздравляли, хвалили за смелость, выражали сомнение, пугали возможными последствиями, поддерживали, отговаривали и снова поздравляли. И лишь явные враги молчали. Видимо, собирались с мыслями.

Это тревожащее молчание длилось три дня, после чего по «тройке» Фомину позвонил председатель Законодательного собрания Павел Шубин.

– Зайди, – коротко бросил он.

У находящейся в это время в кабинете Насти вмиг ослабли коленки.

– Как думаешь, уговаривать будет или сразу пугать? – спросила она у Фомина.

– Отпугался я, – спокойно ответил он и, подмигнув Насте, вышел из кабинета.

Шубин был мрачен и непривычно неприветлив. Вообще-то его главным оружием была знаменитая шубинская улыбка – широкая, светлая, искренняя или кажущаяся таковой. Много кого обманула эта улыбка, за которой прятались воистину стальные челюсти. Сейчас Егор не купился бы на нее ни за что на свете, но его встречали вовсе без улыбки.

– Дело пахнет керосином, – вспомнил он присказку, которую часто повторяла Анастасия Романова и которая означала возможные неприятности. И откуда она взяла этот самый керосин… Вздохнул, как перед прыжком в воду, и спокойно спросил: – Вызывали, Павел Константинович?

– Вызывал. – Шубин не предложил Егору сесть, впрочем, и сам садиться не стал. – Ты чего творишь, сукин ты сын? Совсем страх потерял? Или совесть?

– Я не делаю ничего противозаконного, так что бояться мне нечего. – Егор невозмутимо пожал широкими плечами. – А что касается совести… Странно спрашивать ее с человека, с которым обошлись бессовестно.

– Фомин, а ты не охренел? – Шубин взглянул на своего собеседника с внезапным интересом. – Ты считаешь, что с тобой поступили неправильно? Это в чем же?

– Павел Константиныч, я вам благодарен за то, что вы меня учили политике. Я знаю, что вы делали на меня ставку, знаю, что учитывали меня в планах на будущее. Я был равноправным участником большой игры. Так что изменилось? Именно вы прочили мне мэрское кресло. Именно вы обещали мне четвертое место в списке. Но вы нарушили свое обещание. Не будем углубляться, почему и по чьей вине, но нарушили. Что ж, надежд на пост мэра в будущем я больше не питаю, поэтому хочу реализовать их в настоящем. Без вас.

– А без нас не получится. – Шубин как-то разом устал. – Самое благоразумное, что ты сейчас можешь сделать, это публично признаться, что то ли пошутил, то ли передумал. Если ты осмелишься пойти против моей воли, против нашей воли, то извини, – он картинно развел руками, – последствия будешь огребать сам. И легкой жизни я тебе не обещаю.

– Спасибо, что не обещаете нелегкой смерти. – Фомин еле заметно усмехнулся, а Шубин покрылся красными пятнами и начал рвать ворот дорогой рубашки ручной работы, как будто душила она его, эта привезенная из Венеции рубашка.

– Пошел вон, дурак! – заорал он. – И считай, что я тебя предупредил. Не делай глупостей! Пожалеешь. И этот разговор у нас с тобой последний.

Дней через десять, когда шумиха, связанная с неожиданным заявлением Фомина, потихоньку пошла на спад, на переговоры с ним неожиданно для Егора заявилась Островская.

Увидев ее стоящей на пороге его кабинета (и ведь дождалась, пока секретарша уйдет домой, зараза!), Егор непроизвольно вскочил.

– Добрый вечер, Егорушка. – Капитолина, заметно наслаждаясь его волнением, зашла внутрь и плотно притворила дверь. – Пустишь?

– Заходите, пожалуйста. – Фомин прокашлялся, прогоняя внезапную осиплость в голосе. – Проходите Капитолина Георгиевна, присаживайтесь.

Обойдя Островскую по максимально возможной дуге, он распахнул дверь в приемную.

– Ты кого-то ждешь?

– Нет, просто в последнее время мне как-то не с руки оставаться с вами наедине. Кончается неприятностями политического характера.

– Не груби тете, мальчик! – Капитолина по-кошачьи облизнула губы. – Кто старое помянет, тому глаз вон. Не ожидала я, что ты у нас такой впечатлительный. Прямо как девственница перед первой брачной ночью. В общем, давай договоримся так. Мы с тобой зарываем топор войны. У меня к тебе нет претензий. У тебя – ко мне. Да и ко всем остальным тоже. Ты спокойно идешь на выборы в собрание, про мэрский пост забываешь, и через три месяца мы с тобой продолжаем работать, не доставляя друг другу неприятностей.

– Не получится, Капитолина Георгиевна. – Фомин с сожалением покачал головой. – План ваш очень хорош, но, к сожалению, неосуществим.

– Почему это? – В голосе Островской прорезался металл. – Если я могу забыть, то и ты можешь. В конце концов, есть вещи, которые женщине гораздо более обидны, чем мужчине. Но я готова не обращать на свои обиды внимания.

– Вы готовы, а я не готов. Моя обида связана с номером семь, и я почему-то вовсе не считаю себя Джеймсом Бондом. И этот непочетный номер будет все три месяца напоминать мне о том, о чем вы просите забыть.

– Да-а-а, ты не Джеймс Бонд. – Капитолина с хрустом потянулась. – У него на любую бабу стоял. Но сейчас не об этом. А что конкретно тебя не устраивает? Место твое вполне проходное, так что ты ничем не рискуешь. Можешь свою кампанию предвыборную в бондиану превратить. Кроме меня ж никто не знает, что ты не Бонд. А я, так и быть, никому не скажу.