Гефестион знал содержание этих писем. Он читал их. Александр сказал, что истинные друзья делят все. Он не пытался скрыть, что нуждается в друге, разделившем бы с ним и эту заботу. Сидя на краю постели Александра или в одной из садовых беседок, приобняв друга, чтобы удобнее было читать через плечо, Гефестион пугался собственного гнева и покрепче прикусывал язык.

Письма сочились секретами, злословием и интригами. Желая узнать новости о войнах отца, Александр был вынужден расспрашивать гонца. Антипатр снова остался наместником в Пелле, пока Филипп вел кампанию в Херсонесе. Олимпиада полагала, что управлять государством должна она, – царский полководец пусть командует гарнизоном. Антипатр всегда играл против нее, он был ставленником Филиппа, он плел заговоры, он пытался помешать возвышению Александра. Царица всегда приказывала гонцу дождаться ответа, и Александру хватало дела на целый день. Если он тепло отзовется об Антипатре, письмо вернется назад, полное упреков; если он признает справедливым ее обвинения, Олимпиада – он слишком хорошо это знал – не посчитает зазорным показать его письмо Антипатру при очередной ссоре. Наконец наступил тот неизбежный день, когда Олимпиада узнала, что царь взял новую жену.

Письмо царицы ужасало. Гефестион поразился, почти испугался, когда Александр позволил ему прочесть послание. В середине он прервался и хотел отложить свиток, но Александр остановил его и сказал:

– Читай дальше.

Так человек, страдающий хронической болезнью, чувствует знакомый приступ боли.

– Я должен поехать к ней.

Гефестион коснулся руки Александра. Она была ледяной.

– Но что ты сможешь сделать?

– Я должен быть там. Я вернусь завтра или днем позже, – сказал Александр.

– Я с тобой.

– Нет, ты можешь вспылить, и мы повздорим. Мне и без того хватает забот.

Аристотель, когда ему сказали, что царица больна и сын должен ее навестить, разъярился почти так же сильно, как Гефестион, хотя и не подал вида. Мальчик не был похож на лентяя, решившего прогулять уроки ради развлечений. Он вернулся не таким, какими возвращаются с пирушки. Этой ночью Александр закричал во сне «нет!», разбудив Гефестиона.

Гефестион перебрался к нему и прилег рядом. Александр с дикой силой вцепился ему в горло, потом открыл глаза, обнял друга со вздохом облегчения, больше похожим на стон, и снова заснул. Гефестион всю ночь бодрствовал подле него и только перед самым рассветом вернулся в свою остывшую постель. Утром Александр ничего не помнил.

Аристотель также, на свой лад, постарался утешить мальчика, предприняв на следующий день особенные усилия, чтобы вернуть дух Александра в чистые области философии. Устроившись на каменной скамье, откуда открывался вид на дали и облака, они рассуждали о природе выдающегося человека. Будет ли его забота о себе пороком? Безусловно да, если это касается низких страстей и заурядных удовольствий. Тогда о каком «я» стоит заботиться? Не тело и его нужды главное, но душа, ум, управляющие всем остальным, как царь – своими подданными. Любить это «я», ревниво лелеять его честь, утолять его жажду доблести и благородных поступков, предпочесть час славы, за которым последует смерть, долгой бессмысленной жизни, стремиться к тому, чтобы обрести львиную долю нравственного величия, – в этом и кроется совершенное себялюбие. Лгут старые пословицы, говорил философ, из века в век учившие людей смирению. Чем яснее осознаешь свою бренность, тем сильнее нужно стремиться к бессмертию.

Обхватив колени, уставившись на линию горизонта, Александр сидел на сером валуне перед лавровой рощицей. Гефестион следил за другом, стараясь понять, успокоилась ли его душа. Александр казался ему одним из тех орлят, которых взрослые птицы заставляют смотреть на полуденное солнце. Если птенец моргнет, говорилось в той книге, которую они читали, то его выбрасывают из гнезда.

Потом Гефестион увел Александра читать Гомера, искренне полагаясь на действенность этого средства.

Теперь у них имелся новый список. Подарок Феникса был копией, сделанной несколько поколений назад: бездарному переписчику попал и без того испорченный текст. Когда Аристотеля спросили об одном темном месте, философ, поджав губы, проглядел все остальное и послал в Афины за должным образом исправленным вариантом, после чего собственноручно прошелся по нему, устраняя оставшиеся ошибки. В новом списке появилось не только множество строк, опущенных в старом свитке: теперь все строки были и благозвучны, и осмысленны. Имелись и примечания, в несколько нравоучительном тоне. Например, объяснялось, что, когда Ахилл, требуя вина, кричит: «Яркого!» – это еще не значит, что вино должно быть неразбавленным. Александр был проницателен и благодарен, но учителю в то время так и не открылись истинные причины его благодарности. Аристотель полагал, что архаичная поэма нуждается в обработке, Александр верил, что рукопись священного творения должна быть непогрешима.

Философ потерял обычную уверенность, когда в один из праздников они вернулись в город и посетили театр. К его сожалению, это были «Мирмидоняне» Эсхила, трагедия, в которой Ахилл и Патрокл представали более (или, на взгляд Аристотеля, менее) чем совершенные друзья. Погруженный в свои критические размышления, философ неожиданно заметил в тот момент, когда известие о смерти Патрокла достигло Ахилла, что Александр сидит оцепенев, слезы льются из его широко раскрытых глаз, а Гефестион держит друга за руку. Укоризненный взгляд заставил Гефестиона отодвинуться и покраснеть до ушей; Александру было все едино. В конце представления оба исчезли; Аристотель нагнал их за сценой, в компании актера, игравшего Ахилла. Он не сумел помешать наследнику заключить этого фигляра в объятия и подарить дорогостоящий браслет, о котором, можно было не сомневаться, спросит царица. Все это было в высшей степени неприлично. Весь следующий день пришлось посвятить математике как целительному противоядию.

Никто не удосужился сообщить Аристотелю, что вся школа в свободное от споров о законе, риторике, науке или добродетельной жизни время увлеченно обсуждала, было ли что-нибудь между Александром и Гефестионом или нет. Гефестион это хорошо знал; недавно кто-то побился об заклад, и он дрался с задавшим ему прямой вопрос. Возможно ли, чтобы Александр ни о чем не догадывался? Если догадывался, то почему никогда не говорил об этом? Поступал ли он так ради их дружбы, чтобы никто не мог назвать ее несовершенной? Может даже, в его понимании они действительно были любовниками? Иногда по ночам Гефестион мучился мыслью, не поступает ли он как дурак и трус, отказываясь попытать счастья. Но невидимый, непогрешимый оракул каждый раз предостерегал его. Ежедневно они слышали, что все на свете доступно могуществу разума; Гефестион знал, что это не так. Чего бы он ни ждал – прозрения, исцеления, вмешательства бога, – он должен был ждать, даже если ждать пришлось бы вечно. Уже тем, что он имел, он был богат свыше всяких чаяний; если, дерзая достичь большего, он потеряет все, то умрет на месте.

В месяце Льва, когда начинали собирать урожай винограда, Александру и Гефестиону исполнилось по пятнадцать лет. В неделю первых заморозков гонец привез письмо, но не от царицы, а от царя. Филипп приветствовал сына, выражал надежду, что тот не прочь переменить обстановку и отдохнуть от философии, и приглашал его в свой лагерь. Юноше, чьи мысли занимали одни сражения, пришла пора увидеть лицо войны.

Дорога вела их вдоль побережья, петляя по горам там, где залив или устье реки заставляли ее отступать вглубь материка. Впервые дорогу здесь проложили армии Ксеркса, двигаясь на запад; армии Филиппа привели ее в исправность, двигаясь на восток.

С Александром ехали Птолемей, поскольку Александр счел это его правом, Филот, поскольку его отец был с царем, Кассандр, потому что сына Антипатра немыслимо было унизить перед сыном Пармениона, и Гефестион, как нечто само собой разумеющееся.

Отряд возглавлял Клит, младший брат Ланики. Царь остановил на нем свой выбор, зная, что Александр привык к Клиту еще во младенчестве. Это и вправду был один из первых людей, оставшихся в смутных детских воспоминаниях Александра: смуглый приземистый юноша, который входил в детскую и разговаривал с Ланикой через голову Александра или с ревом бегал по комнате, когда они играли в медведей. Теперь он превратился в Черного Клита, бородатого начальника гетайров, старомодно прямодушного. На него всегда можно было положиться. Македония еще славилась такими воинами, уцелевшими от гомеровских времен, когда Верховный царь вынужден бывал считаться с мнением вождей, если те брали на себя труд высказаться. Сейчас, сопровождая сына царя, Клит едва ли сознавал, что невольно возвращается к грубоватому юмору, царившему в давно покинутой детской, а Александр вообще с трудом припоминал, что такое было. Но в их общении ощущалась какая-то напряженность, и, хотя Александр смеялся, он тщательно следил за тем, чтобы возвращать шутки сторицей.