Для Гефестиона началась новая жизнь. Все признавали его место в жизни Александра. С этим соглашался даже философ.

В школе часто рассуждали о дружбе. Ученики Аристотеля узнали, что это одна из тех немногих вещей, которые прекрасны сами по себе и наиболее всего необходимы человеку, желающему вести достойную жизнь. Друзьям нет нужды прибегать к правосудию, ибо между ними не может быть зла или недоразумений. Аристотель описал степени дружбы, от эгоистичной до чистейшей, когда добра желают другу ради него самого. Дружба совершенна, если доблестные мужи любят доброе друг в друге, ибо доблесть дарует большее упоение, чем сама красота, и не подвластна времени.

Аристотель говорил о ценности дружбы, обходя зыбучие пески Эроса. Кое-кто из юношей не соглашался с этим. Гефестион не сразу находил точные слова для своих мыслей, и часто другие успевали опередить его. Он предпочитал молчать, нежели выставлять себя на посмешище. Кассандр мог обратить это против Александра.

Гефестион быстро превращался в собственника. Этому способствовало многое: его природа, цельность его любви, глубинное осознание им этого чувства, утверждение философа, что каждому человеку сужден только один истинный друг; питаемая его неиспорченной душой убежденность в том, что привязанность Александра сродни его собственной; наконец, признаваемое всеми положение вещей. Аристотель всегда исходил из предложенных ему фактов. Он тотчас же распознал уже устоявшуюся привязанность, подлинную страсть, а не распущенность или самообольщение. С ней следовало не бороться, а разумно сформировать и направить во благо. (Если бы только какой-нибудь мудрец сделал это для отца мальчика!..) В дальнейшем, рассуждая о дружбе, философ бросал снисходительный взгляд на двух красивых отроков, неизменно сидящих рядом. В редкие минуты уединения в Пелле Гефестион всегда неотрывно смотрел на Александра; теперь, взглянув на их дружбу глазами Аристотеля, он увидел – так же ясно, как в зеркале, – что они составляют прекрасную пару.

Гефестион гордился в Александре всем, начиная с его царственности, поскольку Александра и невозможно было представить вне ее. Утрать он престол, Гефестион последовал бы за другом в изгнание, тюрьму или на смерть; зная это, он не только гордился Александром, но и уважал себя. Он никогда не ревновал Александра, поскольку никогда в нем не сомневался, но он ревниво относился к своему положению, и ему нравилось, что оно признавалось остальными.

Кассандр, по крайней мере, сознавал это очень хорошо. Гефестион, все замечавший, понимал, что Кассандр не испытывает влечения ни к одному из них, но ненавидит их близость, искренность, красоту. Он ненавидел Александра, потому что солдаты Антипатра уважали царевича больше, чем сына Антипатра; потому что своего пояса Александр добился в двенадцать лет, потому что Букефал склонялся перед ним. Гефестиона он ненавидел за бескорыстие его любви. Все это Гефестион прекрасно понимал. Самолюбивый Кассандр убеждал себя, будто ненавидит Александра только за пороки и недостатки. Гефестион давал ему понять, что это не так.

Больше всего Кассандр ненавидел уроки искусства управлять государством, какие Аристотель давал лично Александру. Гефестион ловко использовал зависть Кассандра всякий раз, когда ему нужно было ободрить друга, скучающего на этих занятиях.

– А я-то думал, они будут самыми лучшими. Аристотель знает Ионию, и Афины, и Халкидику, даже немного Персию. Я хочу знать, что там за люди, каковы их обычаи, как у них принято поступать. Чего хочет он, так это натаскать меня, заготовить ответы на все случаи жизни. Что я сделаю, если произойдет это или вот то? Буду думать об этом, когда это произойдет, сказал я, события совершаются людьми, нужно знать людей. Он счел меня упрямым.

– Царь мог бы позволить тебе отказаться от этих уроков?

– Нет. Я имею на них право. Я вижу, в чем ошибка; Аристотель думает, что это наука неточная, но все же наука. Пусти барана к овце, и каждый раз получишь ягненка, даже если ягнята не будут в точности походить друг на друга. Нагрей снег, и он растает. Вот наука. Доказательства должны повторяться. А теперь, скажем, война; даже если и удастся повторить все условия – что невозможно, – нельзя повторить эффект неожиданности. Или погоду. Или настроение людей. И армии, и города создают люди. Быть царем… быть царем – это как музыка.

Александр замолчал и нахмурился.

– Он просил тебя снова играть? – спросил Гефестион.

– «При простом слушании этическое воздействие ослабляется наполовину».

– Иногда он мудр, как боги, а иногда глуп, как какая-нибудь старуха-птичница.

– Я сказал ему, что учился этике опытным путем, но все условия повторить нельзя. Думаю, он понял намек.

И в самом деле, этот вопрос больше не поднимался. Прямой и честный Птолемей отвел философа в сторону и изложил ему суть проблемы.

Птолемей не озлобился, видя восходящую звезду Гефестиона. Будь новый друг взрослее, столкновение стало бы неизбежным, но положение Птолемея как старшего брата осталось неизменным. Все еще не женатый, он успел несколько раз стать отцом; Птолемей ощущал ответственность за свое разрозненное побочное потомство, и новое чувство начинало затмевать его дружбу с Александром. Мир юной, окрашенной чувственностью дружбы был для него неведомой страной; со времен отрочества его влекли к себе женщины. Гефестион ничего у него не отнял, просто Птолемей перестал быть первым. Считая это не главной из человеческих потерь, Птолемей не воспринимал Гефестиона более серьезно, чем следовало. Без сомнения, мальчики это перерастут – Александр и сейчас старался гасить вспыльчивость Гефестиона.

Все видели, что вдвоем они никогда не ссорятся – одна душа в двух телах, как определил это софист, – но сам по себе Гефестион бывал сварливым и неуживчивым.

Этому существовало оправдание. Миеза, святилище нимф, представляла собой и убежище от двора с его водоворотом новостей, событий, интриг. Ученики жили лишь идеями и друг другом. Их умы зрели, понуждаемые к ежедневной работе, но об их телах, которые также взрослели, говорилось гораздо меньше. В Пелле Гефестион жил в облаке неясных зарождающихся томлений. Теперь, утратив первоначальную смутность, чувства превратились в желания.

Истинные друзья делят все, но жизнь Гефестиона кипела недомолвками. Александру нравилось получать доказательства любви, даже если он в ней не сомневался, поэтому он с радостью принимал ласки Гефестиона и платил другу тем же. Гефестион же ни разу не отважился на большее.

Если человек со столь живым умом не торопился его понять, значит он этого просто не хотел. Александр любил одаривать друзей, но не мог предложить того, чего у него не было. Заставить Александра понять это – значит потерять его. Умом Александр, может, и простит; душой – никогда.

И все же, думал Гефестион, временами можно поклясться, что… Но сейчас нельзя торопить Александра, у него и так достаточно волнений.

Каждый день отроки занимались формальной логикой. Царь запретил тратить время на дискуссии, игру софизмов – эристику[51], да и сам философ недолюбливал эту науку, которую Сократ определил как искусство превращать дурное в хорошее. Но ум должен быть натренирован, чтобы различать ложный аргумент, спорное положение, неверную аналогию или плохо поданную посылку. Любая наука основывается на умении вычленить взаимоисключающие принципы. Александру логика давалась без труда. Гефестион держал свои сомнения при себе. Он один знал тайну: когда и веришь, и не веришь в две разные вещи одновременно, выбор совершить невозможно. Ночью (они спали в одной комнате) Гефестион мог видеть, как Александр лежит на своей постели с открытыми глазами, залитый лунным светом, и борется с двойственностью собственной природы.

Покой Александра частенько нарушался. Раз шесть в месяц являлся посыльный от матери, привозя в подарок то сладкие фиги, то шлем или пару узорных сандалий (последние оказались слишком малы, Александр быстро рос) и непременно – толстый свиток, завязанный и запечатанный.