И вот почему так усиленно бьется сердце: то обрывки, то целые картины пережитого проходят перед глазами, и жизнь кажется позади такой огромной, что даже воспоминаний от одного сегодняшнего дня — от этого вручения гвардейских значков, от принятия в комсомол, — уже одного такого дня хватило бы на всю жизнь. Как же она прекрасна, жизнь, если дала мне, Чоке, так много, если таким волнением потрясает душу! Чем отплатить за все? Чем?..
— Послушай, Чоке... — заговорил Сергей так тихо, что Чолпонбай насторожился и встревожился.
Так или почти так говорил Сергей, когда они хоронили друзей, павших смертью храбрых. Но сейчас оба они были целы и невредимы. Их группа, в которой Чолпонбай был одиннадцатым, завтра на рассвете, точнее, перед рассветом должна переправиться через Дон и овладеть Меловой горой. Завтра, но отчего же сегодня с такой грустью заговорил Сергей. Да и, честно говоря, весь сегодняшний день он пробыл со мной необычно долго, хотя (он знал это) надо было отнести материал в редакцию для завтрашнего номера газеты. А уже вечереет. Солнце спряталось за горизонт. А он со мной. И как-то странно, печально смотрит и все руку держит у сердца, около кармана, где хранит партийный билет. Вот он снова расстегивает карман, достает конверт, протягивает его:
— Возьми себя в руки, Чоке...
Еще ничего не подозревая, Чолпонбай рывком взял письмо, начал быстро читать и... ничего не понял: буквы дрожали как в лихорадке.
Прочитал еще раз...
«Токош погиб, Токош...»
Звенело в голове. Чем-то тяжелым стиснуло виски.
Сергей, посмотрев в лицо друга, вздрогнул: он ожидал всего, но только не этого. Перед ним, спрятав голову в плечи, стоял мальчик. И плакал навзрыд, захлебываясь.
Сергей даже растерялся. Надо что-то сказать, помочь как-то.
— Чоке! Возьми себя в руки... Стыдись перед памятью Токоша! Ему не нужны наши слезы. Токош требует мести. Ты слышишь меня? Мести в яростном бою!
Да, Чоке услышал. В его памяти пронеслись один за другим дни детства и юношества, проведенные вместе с Токошем. Возникали и тут же улетучивались куда-то в бездну горы, кони, скачки, школа, сокол... И всюду лицо Токоша. Скорее бы ночь, скорее бы переправа, бой... Он вспомнил письмо земляков, напечатанное в солдатской газете, которую он сохранил. Вытащил ее из противогазной сумки и стал вслух читать, наверное, для того, чтобы немного успокоить себя:
— «Киргизские джигиты, идущие в атаку плечом к плечу, сердцем к сердцу, рука об руку с нашими братьями — русскими, украинцами, белорусами и всеми народами Страны Советов, бейте беспощадно врага! По обычаю наших предков преклонитесь, поцелуйте землю и поклянитесь: «Смерть фашистским оккупантам!» Клянусь! — произнес Чолпонбай.
Деревянкин положил руку на плечо друга и убежденно проговорил:
— Не победит враг горного орла, познавшего радость свободного полета!
Ночь... фронтовая ночь... А тихо, слишком тихо, чтобы в темноте бесшумно подползти к берегу, подтащить к воде лодку...
Оба берега как бы еще ближе придвинулись друг к другу. Оба настороженно слушают...
Догадываются ли фашисты, что мы должны сделать этой ночью? Знают ли, что собираемся наступать?
Или, может, сами готовятся к тому же, выжидают, когда тьма станет совсем непроницаемой?
Поползли. Ловко орудует локтями командир роты связи Горохов. Рядом совсем бесшумный Герман... «Эх, оказался бы тут и Сергей!» — думает Чолпонбай. В последний момент Деревянкина срочно вызвали в штаб дивизии. Только и оставил он эти две гранаты.
Неожиданно раздался громкий всплеск на реке. Что это — рыба? Ну да, что ей война!.. Резвится.
Замерли. Вот волна о камень ударилась. Да и волне все равно... Сверчки трещат... Мирно... Мирно?! Снова поползли. Вот уже и берег... Лозняк... Спят камыши. Сонно шепчется с берегом река, бормочет что-то...
Подтащили лодку. Теперь надо окопаться, врыться в землю на случай, если ракета взлетит в небо...
Лодку спрятали надежно: в трех шагах не увидишь. Может, и не окапываться? Нет, Горохов сказал, надо. Только тихо, чтобы лопата не звякнула о какой-нибудь камень или осколок... Фу-ты, черт! Так и есть. Напоролся на какую-то железяку. Осторожней... Ведь ты почти не слышишь, как окапываются другие рядом. Очень трудно дерн прорубать... Да еще лежа...
Стоп! Замри!
Невысоко взвилась ракета, пущенная с того берега. Мертвенный свет ее вырвал лезвие Дона, ножны берегов, отороченные камышом и лозняком.
И снова тьма: сразу после ракеты ничего не видно...
Бойцы продолжали вгрызаться в землю.
Ну, довольно. Проверю плотик: надо сено умять получше, потуже узел завязать...
— Тулебердиев!
— Слушаю, товарищ старший лейтенант.
— Герман и ваша четверка... — Голос его оборвала новая ракета.
Горохов приник головой к земле, заслоненный плотиком Чолпонбая.
— Ваша четверка с Германом, — продолжал он, не ожидая, пока погаснет ракета, и в упор глядя в настороженные, пытливые глаза Чолпонбая, — все вплавь. Ты говорил, что хорошо плаваешь. Пойдешь замыкающим. На всякий случай... Ясно? И входи в воду сразу за лодкой!
— Все ясно, товарищ старший лейтенант.
Горохов почувствовал, что при всей настороженности у Тулебердиева настроение решительное. Это приятно знать. Доброе расположение духа — это как подарок, особенно на войне. Значит, все должно быть хорошо.
Горохов развернулся и пополз к другому неглубокому окопчику, около которого в камышах спрятали лодку.
Рассыпая искры, с Меловой горы опять взмыла вверх ракета...
Когда она погасла, Горохов и пятеро солдат были уже в лодке. Оттолкнулись. Только начали выбираться из камышей, как противник снова осветил местность.
Замерли.
И снова не видно ничего: хоть глаза коли.
Герман и его четверка припали к земле.
Наконец неслышно ушла в темноту первая лодка.
Сапоги Чолпонбая сперва слегка увязали в глинистом пологом берегу, потом он почувствовал гальку. Чем дальше от берега, тем тверже становился грунт. Холодная вода несколько успокоила. Вот она уже по пояс, по грудь. Чоке решительно оттолкнулся ногами и, ведя одной рукой плотик, поверх которого лежало оружие и гранаты, поплыл замыкающим, как и было условлено.
Сразу же почувствовал течение. Недвижимый с виду Дон упруго и властно тянул плывущих за собой. Но всех заранее предупреждали об этом. Не зря и переправу начали так, чтобы постепенно течением снесло солдат к устью Орлиного лога, как раз напротив Меловой горы — там самое удобное место, чтобы причалить и выбраться.
Предрассветный туман надежно скрывал людей.
Какими медленными кажутся взмахи рук, как тяжело ногам в сапогах, какой бесконечной кажется окутанная тьмой и туманом полоса воды, отделяющая бойцов от вражеского берега!
Лодки не видно. Хорошо, что так темно! Скоро и середина.
Ракета!
На левом берегу командир полка Казакевич схватил телефонную трубку.
Артиллеристы замерли у орудий, стоявших наготове. Снаряды — в стволах.
Минометчики ждут приказа.
Пулеметчики держатся за рукоятки: большие пальцы легли на гашетки...
А вдруг наших заметят? Тогда надо прикрывать их огнем.
Струйка холодного пота побежала по лицу командира полка. Оттуда, с той точки, которую надо взять, развернется наше наступление на Острогожск, Белгород, Харьков. Огромный поток, лавина войск ринется вперед. Ринется или нет?! Все зависит сейчас от горстки храбрецов, тех, кто с Гороховым. От этих одиннадцати. И, в определенной степени, от судьбы.
Так обнаружат или нет?
Как долго висит эта проклятая ракета...
Подполковник Казакевич не заметил и сам, как близко поднес к губам телефонную трубку, как рука его застыла да и все тело окаменело от напряжения. Нет, черт подери, лучше плыть там, вместе со всеми, чем вот так стоять и чувствовать, что ты бессилен. Да, да, бессилен опередить события, хотя, кажется, сделал все, чтобы их предугадать...
