Авроры северной алей
И легче ласточки, влетает;
«Ну, - говорит, - скажи ж ты мне,
Кого ты видела во сне?»
Но та, сестры не замечая,
В постеле с книгою лежит,
За листом лист перебирая,
И ничего не говорит...
В этом влетании Ольги без стука, в том, как Таня не замечает ни влетания, ни самой сестры, в том, что можно не от- ветить на вопрос и никакой обиды со стороны вопрошающего не последует, - все это погружает в атмосферу привычного общения двух родственно-близких девушек.
Еще о матери. Мы уже говорили, что судьбу свою Татьяна решила в конечном счете сама. Но «слезы заклинаний» сыграли здесь решающую роль: для успокоения родительницы решается дочь на замужество. И если мы говорим о родственности, то необходимо заметить, что судьба дочери перекликается с судьбой матери: и та выходила замуж поневоле; разве что изъявляла в свое время несколько большую решимость характера, когда «с супругом чуть не развелась», но в результате на всю жизнь осталась верною женой. Не повторяется ли с Татьяной, по крайней мере внешне, та же ситуация?..
Итак, мы видим, что исключительная натура Тани Лариной, с первых жизненных шагов вступая в противоречие с окружающей жизнью, в то же время вбирает в себя многие ее признаки, является как быновым выражением и новым признаком этой самой жизни.
Внешность, глубина чувств, воображение, ум, вкусы - все отличает ее; в то же время все это не мешает ей оставаться типичной «барышней уездной» настолько, что разглядеть красоту ее и одаренность натуры здесь, в глуши, сумел один только Пушкин. Никому из близких, и даже Онегину оказалось это не под силу.
Посмотрим теперь, кто и как сумел «разглядеть» Татьяну в Москве, куда вывезли ее «из глуши степных селений» на «ярманку невест». Нужно сказать, что московский период жизни Татьяны остается как бы в тени читательского внимания, уступая место ее эффектному появлению в новой неожиданной роли - в Петербурге. Четко фиксируется в сознании обычно лишь самый момент встречи с «важным генералом» - будущим мужем.
Между тем, несмотря на очевидную краткость этого периода (видимо, сразу после сватовства, материнских заклинаний и согласия на брак князь N увозит Татьяну в Петербург), Москва существенно влияет на всю биографию героини, во многом подготавливает метаморфозу ее характера и внешнего облика в VIII главе11. Здесь происходит первое столкновение Татьяны с высшим светом. И в этом взаимном ознакомлении героини и общества начинают работать новые авторские сигналы: пушкинские симпатии - с теми, кто умеет разглядеть Татьяну. Возникает своеобразный критерий оценки действующих лиц: людьми, достойными уважения, оказываются лишь те, которые прониклись добрым чувством по отношению к главной героине. Остальные - за гранью авторского уважения. И таких - увы! - большинство.
Прежде всего мать и дочь Ларины встречаются с многочисленной родней, начиная от «старой тетки, четвертый год больной в чахотке», у которой они остановились, и кончая всевозможными бабушками и дедами, которым представляют Танину рассеянную лень. Выясняется, что неподдельная искренность родственного приема «Татьяну трогает», хоть «ей нехорошо на новоселье, привыкшей к горнице своей». Московская родня мало отличается от деревенских соседей, скорее чувствуется перемена в обстановке жизни: вместо полей - «...незнакомый двор, // Конюшня, кухня и забор». Родственники же воспринимают Татьяну, если можно так выразиться, чисто количественно: «Как Таня выросла!» Если бы в Москву привезли Ольгу - восклицанье осталось бы неизменным. До «качественного анализа» тетушки подняться не в состоянии. Да и смешно требовать от них осмысленной оценки такого необычного явления, как Татьяна, поскольку в них самих «не видно перемены, // Все в них на старый образец». Пушкин с незлобным юмором констатирует это в XV строфе и как бы негласно присоединяется к благодарности за ласковую встречу: на том спасибо! Далее на сцену выступают «младые грации Москвы». Они
...Сначала молча озирают
Татьяну с ног до головы;
Ее находят что-то странной,
Провинциальной и жеманной,
И что-то бледной и худой,
А впрочем очень недурной;
Потом, покорствуя природе,
Дружатся с ней, к себе ведут,
Целуют, нежно руки жмут,
Взбивают кудри ей по моде,
И поверяют нараспев
Сердечны тайны, тайны дев...
Добродушная интонация этой и начала следующей, XVII строфы проистекает из того, что, хотя понять, разглядеть Татьяну московские девицы тоже не могут, но по крайней мере, находят ее недурной и дружатся с ней уже не только по требованиям родственного этикета. И Таня, хотя «их речи слышит без участья», не противится поцелуям, рукопожатиям, взбиванию кудрей по моде... Надо думать, что круг московских граций становится для Татьяны первой школой не только в области модной прически; очевидно, «и запоздалые наряды // И запоздалый склад речей» - все «черты провинциальной простоты» подвергаются здесь тому первоначальному изменению, которое в союзе с Таниным прирожденным вкусом приводит через короткое время к безупречному сотте И 1аи! VIII главы.
Словом, при всей своей недалекости Танины московские сверстницы оказываются очень симпатичными.
Хуже - с юношами:
Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят.
В этих строках насмешливость интонации лишена добродушного оттенка, свойственного отношению к младым грациям. Чопорная толпа молодых чиновных людей, ничего не понявших в Татьяне, рисуется, как часть пустого света. Несмотря на юный возраст они относятся уже к тем, у кого «не вспыхнет мысли в целы сутки, // Хоть невзначай, хоть наобум; // Не улыбнется томный ум, // Не дрогнет сердце, // хоть для шутки»...
Следующий краткий эпизод может толковаться двояко:
Один какой-то шут печальный
Ее находит идеальной
И, прислонившись у дверей,
Элегию готовит ей...
Мне представлялось, на первых порах, что Пушкин, сам относящийся к Татьяне, как к идеалу, неприязненно смотрит на то, что в роли его «единомышленника» выступает «какой-то шут»: никакое шутовство, пусть с самыми добрыми намерениями, не должно касаться истинного идеала. Потому в интонации этих строк слышалась довольно жестокая насмешка.
Но, возможно, мною был неоценен эпитет «печальный», возвышающий «шута» до степени поэта, который тут же, не скрываясь от насмешек толпы, «прислонившись у дверей», принимается за сочинение элегии. Ассоциативно, на мгновение может возникнуть обаятельно-незащищенная тень Вильгельма Кюхельбекера... Соблазнительно склониться к подобному толкованию. Но нельзя не заметить, что «шутом печальным» назвать поэта может скорее «светская толпа», чем автор «Евгения Онегина» (ср. в VIII гл. «...Несносно, согласитесь в том, // Между людей благоразумных // Прослыть... печальным сумасбродом»; в I главе «Египетских ночей» Чарский - «сочинитель»). Для Пушкина, несмотря на известные разногласия, Кюхельбекер - «брат родной по музе, по судьбам»...
