— Не понимаю. О чем мы… что? — Гардебуа достал из кармана пиджака новенькое, желтой кожи портмоне и показал Покатилову фотокарточку. Мальчик лет двенадцати, плотный, немного курносый, в облике которого явственно проступали черты Гардебуа, держал за руку курчавую девчушку в ажурном платьице и белых гольфах; они стояли на лужайке рядом с длинным гоночным автомобилем.— Это Полетта и Луи,— объяснил Гардебуа.— Ты что спросил?

— Потом,— сказал Покатилов, разглядывая снимок.— Хорошие дети у тебя. Я очень рад, что встретился с тобой, Анри.

— Да,— сказал Анри.— Я тоже очень рад. Я хотел бы о многом побеседовать с тобой. Я часто вспоминал тебя. Я вижу, что ты живешь хорошо. Что ты делаешь в Москве?

— Преподаю математику в университете.

Автобус, сделав крутой поворот, выехал на мощенную булыжником мрачноватую городскую площадь, в центре которой возвышалась чугунная ваза фонтана. В конце сбегающих вниз проулков меж глухих стен домов поблескивала грязно-бурая колышущаяся масса Дуная.

3

К концу пути балагуры угомонились. Бельгиец Шарль снова сидел подле своей ветреной Мари, Яначек и Генрих — на переднем диванчике у выхода. Переводчица Галя увлеченно разговаривала по-французски с крупноголовым цыганистым Насье, остальные — кто курил, лениво поглядывая в окна, кто откровенно клевал носом.

Когда автобус остановился, Яначек, изображая из себя гида-распорядителя, объявил:

— Милые дамы и господа-, в вашем распоряжении пятнадцать минут. Поднимитесь в свои комнаты, помойте руки и ровно в тринадцать часов будьте в банкетном зале гастхауза. Шарль, к тебе обращаюсь персонально. Пожалуйста, отложи свои объясне-

298

ния с Мари на более позднее время и постарайся выглядеть повеселее…

— Яволь.

— …хотя бы во имя высших интересов комитета, который заинтересован в поддержании добрых отношений с провинциальной администрацией. А теперь, пожалуйста, поживее, выметайтесь из автобуса. Лос! Раус!

И невольно подпадая под этот, очевидно, принятый здесь в обиходе шутливый тон, Покатилов спрыгнул на мокрый булыжник и протянул руку показавшейся в открытой дверце Гале.

— Вы не скучали с этим… Насье?

— Мне надо пользоваться такой роскошной возможностью — практиковаться сразу во французском и в немецком,— с живостью ответила она, как видно польщенная его вниманием.

Генрих оказался одетым в черное элегантное пальто, черную шляпу, желтые перчатки. Он был похож скорее на отставного дипломата, чем на скромного адвоката, бывшего шуцбундовца и комиссара одной из испанских интербригад.

— Вы еще не видели своих номеров, дети мои? Идемте, я провожу вас.

Комната Покатилова была просторной, темноватой, с квадратной постелью, овальным столом и никелированной вешалкой-стойкой рядом с дверью.

— Это не Париж, апартаментов здесь нет,— сказал Генрих.— Но, надеюсь, тебе будет не так уж неудобно. Приводи себя в порядок, внизу договоримся о встрече.

— Момент, Генрих.— Покатилов извлек из толстой записной книжки отпечатанную на бланке Комитета ветеранов войны бумагу, в которой говорилось, что доктор наук профессор Константин Николаевич Покатилов направляется на сессию Международного комитета Брукхаузена в качестве наблюдателя.

— Все-таки только наблюдателем? — спросил заметно огорченный Генрих.

— Пока, во всяком случае. Необходимо, чтобы ты знал это с самого начала.

— А ты — доктор и профессор.— Генрих снова улыбнулся.— Рад за тебя и поздравляю.

Покатилов умылся, сменил сорочку, раздвинул шторы на окне. За окном темнел Дунай. Царапнула сердце всплывшая в памяти картина, даже не картина — только мысль о ней. Мысль о том, что чувствовал он, идя с товарищами под конвоем эсэсовцев по улочке Брукхаузена тогда: рядом блестела светлая, в солнечной чешуе полоса воды, и был момент, когда ему хотелось броситься в реку…

299

В дверь постучали. Это была Галя. Нарядное, в обтяжку, серое платье, белые туфли, пышный золотистый начес над невысоким лобиком. Он поймал на себе ее вопросительный взгляд.

— Мы не опаздываем, Константин Николаевич?

Ему показалось, что ее глаза спрашивали не об этом.

— Сейчас без двух минут,— сказал он.

В банкетном зале этажом ниже мерцала в электрическом свете дубовая обшивка стен, пахло жареным луком. Столы, накрытые жесткими белыми скатертями, были составлены в форме буквы «П». На почетном месте расположились незнакомые, ярко одетые люди; в центре группы Покатилов заметил массивную фигуру представителя провинциального самоуправления доктора-инженера Хюбеля, который утром приветствовал открытие сессии, и седую голову Генриха Дамбахера. Яначек, бегая по залу и мешая хозяину с домочадцами, облаченными в белые куртки, заканчивать сервировку стола, рассаживал делегатов. По-прежнему слышались разноязычные шутки и смех.

— A-а, герр профессор, и вы, фройляйн! Мне приказано представить вас как особо уважаемых гостей.— Яначек потащил их к группе красочно одетых господ во главе с тучным земельным советником. Яначек находил, кажется, особенное удовольствие в том, что каждому в отдельности говорил одно и то же:

— Представитель Советского Союза профессор доктор Покатилов.— И после небольшой паузы: — Личный секретарь господина профессора фройляйн Виноградова.

В ответ раздавалось:

— Очень приятно познакомиться. Ландесрат Хюбель… Мое почтение, фройляйн.

— Весьма польщен. Оберрегирунгсрат… Здравствуйте.

— Я счастлив. Амтсрат…

— Коммерсан с дипломом, бургомистр Брукхаузена…

Наконец Покатилова с переводчицей усадили у торца главного стола. Ландесрат Хюбель с бокалом в руке еще раз сердечно приветствовал высокочтимых господ зарубежных делегатов, а также своих земляков — господина надворного советника доктора Дамбахера и коммерц-советиика референта федерального министерства финансов господина Яначека. В заключение спича он сказал прочувственно:

— Вы пережили подлинный ад. Я желаю вам забыть прошлое, все ужасы и кошмары, чтобы они не омрачали ваш нынешний день, я желаю вам устойчивого счастья, которое вы безусловно заслужили более чем кто-либо.

В ответном слове Генрих поблагодарил провинциальные власти, лично господина земельного советника доктора-инженера

300

Хюбеля и всех присутствующих здесь представителей местного самоуправления за их неизменное, можно сказать, традиционное радушие и гостеприимство. Он ни словом не обмолвился насчет высказ’анного Хюбелем пожелания забыть прошлое, и это несколько покоробило Покатилова.

Выпили по бокалу легкого светлого вина и принялись за суп, без хлеба, конечно. Затем принесли салат, обильное жаркое и к нему опять бокал сухого вина — за счет провинциального совета, о чем с доверительной улыбкой сообщил делегатам хозяин гастхауза. На десерт подали мороженое, потом кофе и крохотную рюмку мятного ликера — все за счет провинциальных властей.

Покатилов ел, пил, поглядывая искоса то на местных должностных лиц, которые тоже ели и пили, как заметил он, с завидным аппетитом; то на переводчицу, которая почти ничего не пила и очень мало ела; то на Генриха, лицо которого наливалось склеротической краснотой; то на симпатичную чету бельгийцев — Шарля и Мари; на бело-розового австрийца Яначека, на сдержанного чеха Урбанека, на экспансивно жестикулирующего француза Насье, на меланхоличного Гардебуа — его, Покатилова, близкого товарища по пережитому.

— Ханс Сандерс…

Перед столом стоял очень знакомый человек, с багровыми щеками, с бесцветными навыкате глазами.

— …контролер соседнего цеха.

Вспомнил. Молодой голландец контролер, у которого, как он сам однажды признался Покатилову, отец был богачом, банкиром, но невероятным скрягой. Очень спокойный, даже чуть флегматичный парень. Месяца за три до освобождения Брукхаузена его в числе других голландцев и скандинавов куда-то увезли из центрального лагеря.

— Сервус, Ханс. Я рад, что ты жив.

Кто-то, подойдя сзади, положил Покатилову руку на плечо. Покатилов обернулся. Небольшого роста, в очках, с чуть приметными рябинками на бледном лице, человек глядел на него молча и не мигая, и было видно, как дрожит его сухонькая нижняя челюсть.