— Это мне неизвестно. Не знаю… Надеюсь, ты больше никого не знакомил со своими ночными грезами?

— Нет.

— Тогда забудь о них. Понял?

Я тяжело вздыхаю. Шлегель говорит, что я могу идти на свой блок. Мы еще раз обмениваемся крепким рукопожатием.

Весь день я провожу у окна. Во дворе лазарета оживленнее, чем обычно. Из блока в блок переходят небольшие группы больных, сопровождаемые писарями. Троих приводят в наш барак.

243

Вислоцкий поспешнее, чем всегда, идет к спецблоку. Штыхлер, встретившись со Шлегелем у амбулатории, что-то говорит ему с очень расстроенным лицом.

В обед двор пустеет. Является Олег.

— Всё,— произносит он, заходя в наш угол. У него тоже расстроенное лицо.

Виктор, раздав суп — сегодня обедающих на блоке человек сорок,— садится на койку и вытирает потный лоб.

— Кончил? — спрашивает он Олега.

— Кончил.

— Ты тоже совсем?

— Совсем,— отвечаю я.

Пообедав, возвращаюсь к окну. Передвижение больных усиливается. Вислоцкий еще раз скрывается на спецблоке. Мелькает фигурка Богдана, потом вижу Вилли — он, насвистывая, идет к кухне. Примерно через час все во дворе опять замирает.

Я опускаюсь на койку. Мне хочется закурить. Я встаю и попадаюсь на глаза старшине. Он посылает меня на первый блок — помочь новым уборщикам навести чистоту перед осмотром.

Иду, мою полы и, когда собираюсь обратно, слышу у двери: «Ахтунг!» Невольно отступаю к умывальной. Писарь, парикмахер и врач кидаются к выходу. Двери распахиваются — в палату входит Трюбер, его помощник и еще какой-то хауптшар-фюрср. Старшина блока рапортует. Трюбер, надев пепсне, говорит:

— Начнем.

Писарь достает из папки список. Парикмахер взбирается на верхний ярус первой койки, усаживает больного и перепрыгивает на соседнюю койку. Трюбер отводит глаза от сидящего и, ткнув пальцем на средний ярус, произносит:

— Этого.

Писарь делает пометку в своем списке.

— Этого,— звучит снова голос главного врача.

Писарь отмечает. Трюбер идет вдоль палаты и, поворачивая голову то налево, то направо, повторяет:

— Этого, этого…

Помощник лениво бредет вслед за ним. Хауптшарфюрер гремит коваными сапогами. У меня все сильнее колотится сердце: я почему-то уверен, что, если главный врач увидит меня, оп обязательно скажет: «И этого». Вытягиваюсь, стоя рядом с другими уборщиками; Трюбер, не взглянув на нас, поворачивает назад.

— Сколько? — доносится до меня его гнусавый голос.

— Сорок девять, господин оберштурмфюрер.— Писарь-пемец щелкает каблуками.

244

Хауптшарфюрер берет у него список. Трюбер снимает пенсне. Старшина выкрикивает:

— Ахтунг!

На своем блоке я застаю всех на койках под одеялами.

— В чем дело? Разве и нас будут осматривать? Мы же не дистрофики.

— Такой приказ. Ложись, могут заявиться и сюда,— шепчет Виктор.

Проходят долгие, томительные минуты. Когда раздается удар колокола — сигнал поверки,— я говорю, что теперь уж Трюбера у нас не будет. И в этот момент, как назло, у выхода звучит: «Ахтунг!»

Приподнимаю голову. В дверях — эсэсовцы.

— Что здесь? — спрашивает главный врач.

— Блок выздоравливающих и рабочих кухни. Сто два хефтлинга,— докладывает старшина.

— Всех выздоравливающих в лагерь, завтра же… Делать нам здесь нечего,— говорит Трюбер помощнику.

Утром в последний раз обнимаемся с Бросковым. Внешне он спокоен, но очень много курит.

— Не забудьте мой адрес,— просит он уходя.

Возле амбулатории нас собирается человек сорок. Бывшие уборщики, санитары и особенно рабочие кухни выглядят вполне здоровыми людьми. Прощаясь еще раз в душе с Решиным, Штыхлером, Шлегелем, Вислоцким, я снова мысленно благодарю их. Мы прошли здесь хорошую школу. Скверно одно: предстоящая акция…

Идем в лагерь строем. Солнце припекает совсем по-летнему. На косогорах кое-где зазеленело, у колючей проволоки зоны оцепления часовые стоят без шинелей.

Вечером, уже в лагере, незадолго до отбоя, до нас долетают беспорядочные винтовочные и револьверные выстрелы, потом автоматная дробь. Пальба доносится с той стороны, откуда мы пришли утром. Нас загоняют в барак. Я, Виктор и Олег, стиснув зубы, молчим, смотрим друг другу в глаза.

Подробности мы узнаем много позднее. Оказывается, в лазарете все произошло почти так, как я и надеялся. Заранее подготовленные больные и часть уборщиков кинулись на конвойных. Охрана была смята. Нашим удалось захватить несколько машин и вывезти из кольца человек восемьдесят самых слабых (потом некоторые из них были спрятаны австрийскими крестьянами). Остальные бросились через открытые ворота в лес. Большинство полегло на месте от огня часовых-автоматчиков с вышек. Сре-

245

ди убитых нашли потом и тело Степана Ивановича Решина, отобранного Трюбером для удушения,— предчувствие не обмануло старика.

Руководил всей операцией Игнат Бросков, тоже павший в бою.

Часть третья 1

В лагерь мы прибываем в субботу, а в воскресенье утром я отправляюсь на поиски Сахнова, которого мне велел найти Шлегель.

Вхожу в помещение «А» второго блока. За квадратными столами сидят немцы — завтракают. Маргарин они намазывают на тонкие ломтики хлеба настоящими столовыми ножами, кофе пьют из больших белых кружек. У открытой двери немолодой чех в синем берете курит. Говорю ему:

— Мне надо видеть русского Сахнова.

— Посмотри там.— Чех дымящейся сигаретой указывает на вторые двери, через коридор.

Иду в помещение «Б». Здесь тоже завтракают. У выхода невысокий сухонький немец с зеленым винкелем уголовника на куртке завинчивает крышку бачка.

— Мне хотелось бы…

— Что?!

— Мне хотелось…

— Прочь, прочь! Подавать нечего.

— Я не прошу подаяния, я хочу только узнать…

— Фриц,— раздается из-за ближнего стола мрачный голос,— дай ему но морде. Одолели проклятые поляки.

Гляжу на говорящего. Тоже с зеленым винкелем. Локти на столе, рукава засучены, на вилке кружок поджаренной колбасы. Вероятно, какой-нибудь капо. Поворачиваюсь и выхожу на крыльцо. Придется ловить Сахнова на улице. Интересно, как мог попасть в такую компанию русский. Кто он?

— Прочь! — слышится снова шипение Фрица.

Я перехожу через двор, чтобы издали следить за входящими и выходящими из второго блока. На окнах правой половины первого блока вижу белые решетки; форточки открыты, в одной из форточек… смазливое женское лицо.

— Подойди поближе,— доносится до меня мелодичный голос.

246

Оглядываюсь. Никого, кроме меня, возле зарешеченных окон нет.

— Ты, ты,— ласкающе звучит из форточки. До чего же я отвык от женского голоса!

Подхожу, странно робея.

— Ты ладный парень, и я с удовольствием бы с тобой поболтала, но у меня дело,— говорит женщина, очевидно, одна из тех, о которых когда-то рассказывал Шурка.— Найди, пожалуйста, Лизнера и передай, что мне надо срочно его видеть. Получишь за это пару сигарет.

Мне кажется, что я ослышался.

— Что вы хотите?

— Лизнера, Пауля Лизнера, капо… Ты не знаешь его?

Нет, не ослышался. Другого капо с тем же именем и с той

же фамилией в лагере нет. Значит, Лизнер тогда остался жив?

Я молча поворачиваюсь и отхожу в противоположный конец двора. Горечь наполняет мое сердце. Ведь мы все были уверены тогда, что Шурке удалось покончить с надсмотрщиком, что Шурка погиб не напрасно. А Лизнер выжил… Да, в одиночку здесь, как видно, много не сделаешь, героизм одиночек ничего изменить не в силах. Собственно, иначе и не могло быть. Теперь, после лазарета, это для меня несомненно. Я снова испытываю острую потребность найти человека, которого мне назвал Шлегель и который, вероятно, должен ввести меня в коллектив.

Останавливаюсь на перекрестке. Отсюда видна часть аппельплаца. Там по двое, по трое прогуливаются хорошо одетые заключенные. Возможно, там и Сахнов. Но как его узнать? Меня разбирает досада. Решаю вернуться к себе на одиннадцатый блок, а во время раздачи обеда еще раз наведаться на второй.