Из приемной выскакивает Штыхлер, выходят писарь и парикмахер.

223

— Что случилось?

— Я больше не хочу видеть его санитаром.

— Но что произошло?

— Раздевайся ты, птичья голова. Слышишь?

Хватаюсь за другую щеку и сбрасываю с себя куртку.

— Ты останешься санитаром,— глуховато произносит Штыхлер. Губы у него вздрагивают.— Раздевайся и ложись.

Он резко поворачивается и, не взглянув на старшину, уходит. За ним скрывается Вилли. Я отправляюсь на свое место.

На другое утро, когда все уборщики были уже на ногах, Вилли, застав меня в постели, орет:

— Почему?

— Выполняю приказ.

— Я хозяин: я приказываю, я и отменяю. Подымайся!

В обед он снова следит за мной. На этот раз он ведет счет подаваемым мною мискам. Когда я отдаю последнюю порцию, он произносит вслух: «Семьдесят»,— и принимается пересчитывать больных. Я иду вслед за ним. За мной — Петренко. Петру удается незаметно собрать шесть пустых мисок, спрятанных под одеялами у моих подопечных.

— Шестьдесят четыре,— зловеще изрекает Вилли, спрыгнув с последней койки.— Ты украл шесть порций, ты!

Удар в ухо, потом в зубы. Ворочаю языком — зубы целы, но во рту кровь. Глотаю ее и говорю:

— Вы не могли ошибиться при счете, блокэльтестер?

— При каком счете? — вопит он.

— При счете мисок, которые я разносил?

Удар в нос и опять в ухо.

— Может быть, ты думаешь, я не умею считать? Штыхлер! — кричит он, косясь на меня.— Штыхлер, ко мне!

Подходит врач.

— Убедись, что твой помощник вор. Али-Баба, собрать все пустые миски с половины русского санитара! Ищи везде: под койками, одеялами, матрацами. Я сейчас тоже этим займусь. Посмотрим, удастся ли господину блоковому врачу еще раз отстоять своего любимчика, когда я выложу перед ним семьдесят пустых мисок!

Мисок оказывается, конечно, шестьдесят четыре. Вилли бьет Али-Бабу по щекам.

— Ищи ты, старая кляча, или я тебя этим же вечером отошлю в мертвецкую!

Дополнительные поиски ничего нового не дают. Али-Баба плачет навзрыд.

— Все? — спрашивает Штыхлер.

224

Старшина, круто повернувшись, исчезает в своей комнате.

Дня через два, незадолго до вечерней поверки, Петренко спешно собирает всех уборщиков. Мы вооружаемся мокрыми тряпками и щетками. Через пятнадцать минут палата блестит.

Поверка заканчивается быстрее обычного. Едва дежурный блокфюрер покидает барак, как дверь снова распахивается, и Вилли во всю мощь своих легких гаркает: «Ахтунг!» Все замирают: больные — вытянув ноги и приподняв голову; врач, писарь и парикмахер — построившись в середине палаты; мы — Петренко, я, Али-Баба и грек — встав в один ряд к двери умывальной.

В барак входит очень высокий и худой эсэсовский офицер — главный врач Трюбер. За ним показывается другой офицер, щеголеватый, молодой и на вид симпатичный — его помощник. Последним появляется старший врач Вислоцкий, толстый, непроницаемо-спокойный и важный.

Офицеры, сняв шинели, бросают их на руки старшине.

— Халаты! — командует Трюбер.

Через минуту все трое сидят за столом: Трюбер и молодой офицер — на стульях, Вислоцкий — на табурете.

— Список,— произносит немного в нос Трюбер, доставая из верхнего кармана мундира стеклянную палочку.

Писарь кладет перед ним лист бумаги с личными номерами больных, второй такой же лист протягивает Штыхлеру. Тот громко объявляет первый номер. Петренко шепчет мне:

— Иди подымай.

Подвожу к столу тощего словенца.

— Что с ним? — спрашивает Трюбер. Он гнусавит. У него тонкий длинный нос с очень узкими щелями ноздрей.

Штыхлер называет болезнь словенца по-латыни.

— И долго он лежит здесь?

— Двадцать четыре дня.

Трюбер трогает палочкой выпирающие из-под шершавой кожи ребра больного.

— Любопытный экземпляр. Перешлете его мне на шестой блок.

Штыхлер делает пометку на своем листе. Молодой офицер говорит: «Следующего». Я увожу словенца.

Осмотр продолжается часа два. Трюбер вытирает платком высокий бескровный лоб. Его помощник едва удерживает зевоту. Вислоцкий по-прежнему важен и непроницаем. Двадцать человек приказано подготовить к выписке в лагерь, четырех — на шестой блок.

15 Ю. Пилир

225

— Кто остается? — спрашивает глашшй врач, поглядывая на часы.

— Санитары и уборщики,— отвечает Штыхлер.

— Они исполнительны?

— Так точно.

Внезапно у стола появляется Вилли. У меня екает сердце. Вилли щелкает каблуками.

— Что? — говорит Трюбер.

— Оберштурмфюрер, я прошу выписать в лагерь одного санитара, русского.

— Мотивы?

— Он совершенно здоров, кроме того…

— Штыхлер?

— Я абсолютно доволен работой всех моих санитаров. В свою очередь, мне хотелось бы доложить господину оберарцту об издевательствах старшины карантина Тр-yделя над медицинским персоналом.

— Вислоцкий?

— Если господин доцент позволит, я разберусь в данном конфликте сам и потом буду иметь честь доложить господину оберштурмфюреру существо дела,— привстав, с приятной улыбкой отвечает старший врач.

Трюбер, кивнув головой, поднимается. Писарь, опережая старшину, помогает ему одеться. Молодому офицеру подает шинель испанец. Вилли остается только продемонстрировать еще раз силу своих легких в крике: «Ахтунг!»

4

На другой день, выбрав минуту, когда старшины нет в бараке, Штыхлер говорит мне:

— Ты видишь сам, что нам вместе работать больше нельзя, рано или поздно Трудель тебя поймает.

Лицо у него грустное, улыбка мягкая и немного виноватая.

— Нам надо расстаться. Ты уйдешь отсюда, но не в лагерь. Вислоцкий даст тебе новое назначение, я договорился с ним.

— Спасибо.

Штыхлер протягивает мне руку. Я крепко стискиваю ее.

— Ты коммунист, Зденек?— спрашиваю я, впервые называя врача по имени.

— Да, Костя.

После обеда я покидаю карантин. На улице морозно, но я не чувствую холода. У меня о-чень хорошо на душе от теплых слов, сказанных мне на прощанье моими «подшефными»: кра-

226

сивым французом-инженером парижанином, суровым ььемщем-профессором из Иены, итальянцем-свящежником, бельгийцем-рабочим, юношей поляком-партизаном с Люблинщины. Кроме того, меня греет свитер, подаренный Зденеком.

Вислоцкий, отпустив подготовленных к выписке людей, приглашает меня в свой кабинет.

— Вы с Украины или из центральной России? — спрашивает он на довольно чистом русском языке.

— Я из Пскоеа.

— Военвюиленный?

— Нет.

— Вы, очевидно, учились в школе?

— Я закончил в сорок первом году десятый класс.

Старший врач смотрит на меня с чуть приметной улыбкой.

Потом нажймает кнопку на краю стола.

— Отведи этого юношу на спецблок к доктору Рейгану,— говорит он по-польски показавшемуся в дверях маленькому рябому санитару.— До свидания, Покатилов.

И вот я на таинственном спецблоке — блоке номер шесть. По внешнему виду он мало чем отличается от карантина: такие же трехъярусные койки и полумрак; только тишина здесь кажется еще более гнетущей…

Меня встречает Степан Иванович. На нем белая шапочка и халат. Руку он мне пожимает как-то лихорадочно быстро, голос у него тихий, словно приглушенный.

— Я очень рад тебе, очень, очень,— говорит он, заведя меня в свою комнату.— У тебя будет много работы. Здесь нет ни старшины, ни писаря, ни парикмахера. Всего один уборщик, он же привратник. Через день по вечерам тут работает Трюбер. Я считаюсь его ассистентом. Многому ты будешь поначалу поражаться, но обо всем, что увидишь и услышишь, пока никому ни слова. Это первое. Второе,—он потирает тонкие подвижные пальцы.— Я знаю, чем ты занимался у Штыхлера. Здесь ты продолжишь это дело, мы будем работать вместе. Я тебе дам половинку бритвенного лезвия, спрячешь ее в подкладке куртки. Может наступить такой момент, когда придется покончить с собой. Я научу тебя, как все сделать быстро и безболезненно. Иначе — пытка… Впрочем, ты можешь еще вернуться в лагерь.