Витрины магазинов поразительные. Цены абсурдные. Он заходит в круглосуточный гастроном и тут же выходит, растерявшись от белых проходов, флуоресцентных ламп, обилия продуктов в банках и коробках с цветными, до тошноты настырно-навязчивыми этикетками.

Все это странно, но понять можно. Все подчиняется процессу экстраполирования. Как граммофон может включить в себя целый концертный зал, так в витрине магазина выставлена жизнь людей. Иногда такая обыденная, что все проходят мимо. А некоторые вещи совершенно и чудесно неожиданны: глаз не оторвать от этих крутящихся и хлестающих лент автомойки!

А вот люди не меняются. Жулики и мерзавцы, как тот бездомный парень с выпученными глазами, который счел его легкой добычей. Он отделался от него, но лишь после того, как получил подтверждение своих подозрений насчет дат на купюрах и своего места пребывания. И еще времени. Харпер дотрагивается пальцами до ключа в кармане – его путь обратно. Если он захочет вернуться.

По совету парня он садится на электричку; она такая же, какой была в 1931-м, только быстрее и безрассуднее. В электричке так трясет, что Харперу приходится крепко держаться за поручни, несмотря на то что он сидит. Пассажиры почти все отводят глаза. Некоторые отодвигаются от него подальше. Две девки, разодетые как проститутки, хихикают и показывают пальцем. Он понимает, что это из-за его одежды. Люди одеты в более яркие цвета и ткани, которые выглядят блестящими и вульгарными, вроде этих ботинок на шнуровке. Но стоит ему двинуться по вагону в их сторону, ухмылочки улетучиваются, и девчонки, шушукаясь, выходят на ближайшей остановке. Ему сейчас не до них.

Он поднимается по ступенькам к выходу на улицу, костыль клацает по металлу, чем привлекает внимание темнокожей женщины в форме, которая, тем не менее, свою помощь не предлагает.

Стоя под опорами линий электропередач, он понимает, что освещение окружной железной дороги увеличилось раз в десять. «Смотри сюда! Нет, сюда!» – соревнуются в призывах мигающие огоньки. Отвлечь внимание – лучший способ сохранить порядок.

Уже через минуту становится понятно, как работает светофор на перекрестке. Зеленый человечек и красный. Сигналы, понятные детям. Они и есть дети – все эти люди, которые шумят, спешат и держат в руках какие-то цацки.

Город изменил свой цвет – вместо грязно-белого и кремового теперь сотни оттенков коричневого. Цвет ржавчины. Цвет говна. Он идет к парку, чтобы самому убедиться, что Гувервилль исчез, не оставив после себя и следа.

Город отсюда выглядит отвратительно: силуэты домов на фоне неба искажаются, блестящие башни такие высокие, что облака отгрызают им верхушки. Такая перспективная картинка ада.

Вереницы машин и скопления людей напоминают ему о жуках-короедах, которые прогрызают себе путь в дереве. Деревья, продырявленные их личинками, умирают. Так произойдет и с этим тлетворным местом, которое погибнет под тяжестью собственных обломков, как только начнется процесс гниения. Не исключено, что он станет свидетелем этой гибели. Зрелище обещает быть весьма впечатляющим!

Но сейчас у него есть цель. Он ясно видит ее перед собой мысленным взором. Знает, куда идти, будто уже ходил этой дорогой.

Он садится на следующий поезд, спустившись в недра города. Лязг состава о рельсы в туннеле усиливается. В окнах мелькают широкие полоски искусственного света, разрезая лица людей на отдельные фрагменты.

И вот он в Гайд-парке, где университет организовал укромное местечко, этакое гнездышко розовощекого благосостояния в среде чернокожих работяг деревенского происхождения. Харпер нервничает в предвкушении.

Заказывает кофе в греческой закусочной на углу – черный, три сахара. Потом идет между домами, находит скамейку, садится. Она где-то рядом. Как и должно быть.

Он прищуривается и откидывает голову, делая вид, что беззаботно греется на солнышке и вовсе не рассматривает лица всех проходящих мимо девушек. Гладкие блестящие волосы, яркие глаза под густо накрашенными ресницами, пышные прически с начесом. А свои прелести несут так, будто каждое утро натягивают их вместе с чулками. Пустые, тупые, глупые!

И вдруг он видит ее, Девушка выходит из квадратной белой машины с вмятиной на дверце, которая останавливается у подъезда дома всего в десятке метров от его скамейки. Он сразу узнает ее и чувствует, как мурашки пробегают по коже. Харпер понимает: это она – как при любви с первого взгляда.

Она такая маленькая. Китаянка или кореянка. Голубые джинсы в белых разводах, черные волосы подняты кверху пушистым облаком в форме сладкой ваты. Девушка открывает багажник и начинает выгружать картонные коробки, ставит их на землю. Тем временем ее мать выбирается из машины и подходит помочь. Она вытаскивает коробку с книгами, днище которой начинает расползаться под их тяжестью; ноша тяжела, и ей приходится нелегко, но она старается не подать виду, смеется, и по всему видно, что резко отличается от девиц, за которыми ему пришлось сегодня наблюдать. Полна жизни, энергична и упруга, как свист от удара хлыстом.

Харпер никогда не отличался особой привередливостью в отношении дам. Некоторым мужчинам нравятся женщины с осиной талией либо с рыжими волосами или большой и мягкой задницей, чтобы было за что ущипнуть и схватить; он же всегда довольствовался тем, что удавалось заполучить в результате довольно трудных и продолжительных усилий. Однако Дом требует большего. Он хочет потенциала, возможностей – чтобы забрать огонь из их глаз, погасить его навсегда. Харпер знает, как это сделать. Нужно купить нож. Острый как штык.

Он откидывается назад и начинает скручивать сигарету, делая вид, что наблюдает за голубями и чайками, которые устроили отчаянную драку за остатки бутерброда, торчащего из мусорки; каждая птица сама за себя. Он даже не смотрит в сторону матери с дочкой, которые выгружают коробки из машины и уносят в дом. Но ему все прекрасно слышно, а если с задумчивым видом уставиться на свои ботинки, то женщины попадают в поле бокового зрения.

– Ну вот, эта последняя, – произносит девушка – его, Харпера, девушка. Она вытягивает приоткрытую коробку из глубины багажника. Приглядевшись, вытаскивает оттуда за ногу бесстыдно голую куклу. – Мама!

– Ну что еще?

– Мама, я же просила сдать ее в Армию спасения. Что мне теперь делать с этим старьем?

– Это твоя любимая кукла, – укоряет мать. – Тебе следует ее сохранить. Для моих внуков. Только не сейчас. Сначала нужно найти хорошего парня. Врача или адвоката, раз уж ты у нас изучаешь социопатию.

– Социологию, мама!

– Да, и еще. Все эти злачные места, куда ты ходишь. Напрашиваешься на неприятности!

– Ты преувеличиваешь. В этих местах люди живут.

– Конечно. Плохие люди, с оружием. Почему бы тебе не заняться исследованием оперных певцов или официантов? А еще лучше врачей. Отличная возможность познакомиться с хорошим врачом. Неужели они не подходят для темы твоего диплома? Вместо темы по жилищному строительству?

– Тогда уж мне лучше переключиться на тему, что общего между корейскими и еврейскими матерями, – девушка рассеянно перебирает пальцами светлые волосы куклы.

– Тогда мне лучше дать тебе пощечину за то, что ты грубо разговариваешь с женщиной, которая тебя воспитала! Если бы бабушка слышала, как ты разговариваешь…

– Прости, мама, – покорно извиняется девушка. Она внимательно рассматривает локоны кукольных волос на пальце. – А помнишь, как я пробовала покрасить волосы моей Барби в черный цвет?

– Гуталином! Нам пришлось ее выбросить.

– Тебя это не удивляет? Единообразие устремлений?

Мать раздраженно отмахивается:

– Опять твои заумные словечки. Если это увлекает тебя, организовала бы со своими подопечными детьми проект по производству Барби-брюнеток.

Девушка засовывает куклу обратно в коробку.

– Неплохая идея, мама.

– Постарайся только на этот раз обойтись без гуталина!

– Постараюсь. – Не выпуская коробку из рук, она наклоняется поцеловать женщину в щеку.