- Скажи, сделай милость! и много выиграл?

- Да тысяч на пять обжег.

- Что это за Эндоуров такой? должно быть, хороший человек?

- Просто филин... в карты шагу ступить не умеет - ну, и обжег! Не суйся вперед, коли лапти плетешь!

- Ну, и за это тебя когда-нибудь в солдаты разжалуют, - хладнокровно замечает Митенька.

- Ах, что это ты, Митенька, точно ворона каркаешь! - с неудовольствием отзывается Марья Петровна.

- Не тянуть же мне канитель по две копейки в ералаш, как Семену Иванычу, - огрызается Феденька.

- Извините-с, я нынче по пяти играю, а не по две-с! - отвечает Сенечка не без волнения.

- Так ты по пяти играешь! ах ты, развратник! но только ты все-таки не поверишь, каким ты фофаном давеча ехал!

- Для тебя бы, Сенечка, такая-то игра и дорогонька! - сухо замечает Марья Петровна и обращается к Митеньке, - е ву, ля метресс... тужур бьен? [а у тебя с любовницей... по-прежнему хорошо? (франц. - et vous, la maitresse... toujours bien?)]

- Желал бы я знать, отчего вы вдруг по-французски заговорили? - угрюмо спрашивает Митенька.

- Отчего ж мне и не заговорить по-французски?

- Нет, я желал бы знать, отчего вы все время говорили по-русски, а вот как вам взошла в голову пакость, сейчас принялись за французский язык?

- Ах, господи! да неужто ж это преступление какое?

- И сколько я раз говорил вам, чтобы вы со мной о подобных предметах не заигрывали?

- Ведь ты, чай, сын мне! всякой матери лестно слышать, коли сын успехи имеет!

- А я вам говорил и вновь повторяю, что имею ли я успехи или нет, это до вас не касается!

- Ну, уж не знаю...

- Так знайте. И по-французски не упражняйтесь, потому что вы говорите не по-французски, а по-коровьи...

Я не знаю, как вывернулась бы из этого пассажа Марья Петровна и сумела ли бы она защитить свое материнское достоинство; во всяком случае, Сенечка оказал ей неоцененную услугу, внезапно фыркнув во всеуслышание. Вероятно, его точно так же, как и Митеньку, поразил французский язык матери, но он некоторое время крепился, как вдруг Митенька своим вовсе не остроумным сравнением вызвал наружу всю накопившуюся смешливость.

- Ты еще что? - строго обратилась к нему Марья Петровна.

- Я, маменька, один смешной случай вспомнил-с...

- Над матерью-то посмеяться тебя станет, а вот как заслужить чем-нибудь, так тут тебя нет!

- Я, маменька...

Но здесь опять, и, конечно, против всякого желания, Сенечка разразился самым неестественным фырканьем, так что сам понял все неприличие своего поведения и инстинктивно поднялся со стула.

- Поди в свою комнату... очнись! - говорила ему вслед до глубины души оскорбленная мать.

Только к обеду явился Сенечка, но и то единственно затем, чтоб испить до дна чашу унижения. За обедом все шло по-сказанному; Марья Петровна сама выбирала и накладывала лучшие куски на тарелки Митеньке, Феденьке и Пашеньке и потом, обращаясь к Сенечке, прибавляла: "Ну, а ты, как старший, сам себе положишь, да кстати уж и Петеньке наложи". Очевидно, что, при такой простоте обращения, только относительно щей дело могло принять оборот несколько затруднительный, но и тут обстоятельства выручили Марью Петровну, потому что Феденька, как воин, грубый, предпочел крапивные щи ленивым, и, вследствие этого, оказалось возможным полтарелки последних уделить Сенечке. Наевшись баранины, Сенечка почувствовал такую тяжесть в желудке, что насилу дошел до своей комнаты и как сноп свалился на постель; Феденька отправился после обеда на конюшню; Пашенька, как тяжелая, позволила себе часочек-другой отдохнуть. Марья Петровна осталась с Митенькой наедине.

- Вот вы смеетесь надо мной, мои друзья, - сказала она в виде предисловия, - а я, как мать, можно сказать, денно и нощно только об вас думаю.

Митенька молчал и думал про себя: "Ну, верно, по обыкновению, пойдут разговоры о завещании!"

- Вот я теперь и стара, и дряхла становлюсь, - продолжала Марья Петровна, - мне бы и об душе пора подумать, а не то чтоб имением управлять или светскими делами заниматься!

Митенька продолжал молчать, совершенно хладнокровно пуская ртом кольца дыма.

- Паче всего сокрушаюсь я о том, что для души своей мало полезного сделала. Всё за заботами да за детьми, ан об душе-то и не подумала. А надо, мой друг, ах, как надо! И какой это грех перед богом, что мы совсем-таки... совсем об душе своей не рачим!

Но Митенька словно окаменел. Только чуть заметная ироническая улыбка блуждала на губах его.

- Вот я, мой друг, и придумала... Да что же ты, однако, молчишь? Я, как мать, можно сказать, перед тобой свое сердце открываю, а ты хоть бы слово!

- Вы об завещании хотите говорить... я знаю! - процедил сквозь зубы Митенька.

- Ну, да, об завещании... можно бы, кажется, на слова матери внимание обратить!

- Говорите.

- Нет, это обидно! Я, как мать, покоя себе не знаю, все присовокупляю, все присовокупляю... кажется, щепочку на улице увидишь, и ту несешь да в кучку кладешь, чтоб детям было хорошо и покойно, да чтоб нужды никакой не знали да жили бы в холе да в неженье...

- Да мы, маменька, очень вам благодарны...

- Нет, мне, видно, бог уж за вас заплатит! Один он, царь милосердый, все знает и видит, как материнское-то сердце не то чтобы, можно сказать, в постоянной тревоге об вас находится, а еще пуще того об судьбе вашей сокрушается... Чтобы жили вы, мои дети, в веселостях да в неженье, чтоб и ветром-то на вас как-нибудь неосторожно не дунуло, чтоб и не посмотрел-то на вас никто неприветливо...

- Да говорите же, маменька, я вас слушаю.

Мало-помалу, однако ж, Марья Петровна успокоилась. Она очень хорошо понимала, что весь этот разговор не что иное, как представление, да, сверх того, понимала и то, что и Митенька знает, что все это представление; но такова уже была в ней потребность порисоваться и посекретничать, что не могла она лишить себя этого удовольствия, несмотря на то что оно, очевидно, не достигало своей цели.

- Ну, так видишь ли, друг мой, что я придумала. Года мои преклонные, да и здоровье нынче уж не то, что прежде бывало: вот и хочется мне теперь, чтоб вы меня, старуху, успокоили, грех-то с меня этот сняли, что вот я всю жизнь все об маммоне да об маммоне, а на хорошее да на благочестивое - и нет ничего. Так снимите же вы, Христа ради, с меня эту тягость; ведь замучилась уж я, день-деньской маявшись: освободите вы мою душу грешную от муки мученической! Ведь ты знаешь ли, какой я себе грех беру на душу: кажется, и не отмолить мне его вовек!

Марья Петровна даже прослезилась: так оно выходило хорошо да чувствительно. Несколько минут она все вздыхала и вытирала платком слезы, обильно струившиеся из глаз. Но мысль ее не спала в это время. Странное дело! эта мысль подсказывала ей совсем не те слова, которые она произносила: она подсказывала: "Да куда ж я, черт побери, денусь, коли имение-то все раздам! все жила, жила да командовала, а теперь, на-тко, на старости-то лет да под команду к детям идти!" И вследствие этого тайного рассуждения слезы текли еще обильнее, а материнское горе казалось еще горчее и безысходнее.

- Так что же вы предполагаете сделать? - спокойно спросил Митенька.

- Отдам! все отдам! - с каким-то почти злобным криком отвечала Марья Петровна, - нет моих сил! нет моих сил! Слушай ты меня: вот я какое завещание составила!

Марья Петровна отперла денежный ящик и вынула оттуда бумагу.

- Да ведь вы мне уж несколько раз это завещание читали, - иронически заметил Митенька.

- Нет, это я другое... я то переменила.

- Ну-с, читайте.

- Во имя... ну, там всё, как следует, по-старому... первое, сыну моему Семену, как непочтительному...

- Кто же вам поверит, что Сенечка был к вам непочтителен?

- Да мне какое дело, поверит ли кто или нет; я мать - я и судья; имение-то, чай, мое, благоприобретенное...

- Ну-с, хорошо-с...

- "Сыну моему Семену - село Вырыпаево с деревнями, всего триста пятьдесят пять душ; второе, сыну моему Дмитрию - село Последово с деревнями, да из вырыпаевской вотчины деревни Манухину, Веслицыну и Горелки, всего девятьсот шестьдесят одну душу..." - Марья Петровна остановилась и взглянула на Митеньку: ей очень хотелось, чтоб он хоть ручку у ней поцеловал, но тот даже не моргнул глазом. - Да что ж ты молчишь-то! что ты, деревянный, что ли! - почти крикнула она на него.