- Что ж, ты, чай, так их сырые и приел? - спрашивал его обыкновенно Феденька.

- Ей! - отвечал Петенька, который, помимо малоумия, был до такой степени косноязычен, что трудно было понять, что он говорит.

- Ну, брат, скотина же ты!

- Кати...

Итак, вот то семейство, среди которого Марья Петровна Воловитинова считала себя совершенно счастливою.

Часу в первом усмотрено было по дороге первое облако пыли, предвещавшее экипаж. Девки засовались, дом наполнился криками: "Едут! едут!" Петенька, на палочке верхом, выехал на крыльцо и во все горло драл какую-то вновь сочиненную им галиматью: "Пати-маля, маля-тата-бум-бум!"

Марья Петровна тоже выбежала на крыльцо и по дороге наградила Петеньку таким шлепком по голове, что тот так и покатился. Первая прибыла Пашенька: она была одна, без мужа.

- Друг ты мой! а что же друг-то твой, Максим Александрыч? - воскликнула Марья Петровна, заключая в свои объятия возлюбленную внучку.

- Максиму Александрычу никак нельзя, милая бабенька; у нас, бабенька, скоро торги, так он приготовляется! Здравствуй, Петька!

- Пати-маля, маля-тата, бум-бум!

- Это он что-то новое у вас, бабенька, выучил!

- Не слыхала еще! сегодня, должно быть, выдумал! это он "реприманд" дорогим гостям делает.

- А я, бабенька, полторы тысячи накопила! - сообщает Пашенька, как только унялись первые восторги.

- Ах, ты моя ягодка! да никак ты тяжела!

- Я, милая бабенька, тяжела уж с одиннадцатого февраля!

- Ах, малютка ты моя милая! где ж ты рожать-то будешь?

- Максим Александрыч говорит, что у себя, в городе.

- Да есть ли у вас бабка-то там?

- У нас, бабенька, такая бабка... такая бабка! нарочно для нашей губернаторши лучшую из Петербурга прислали!

- Стало быть, у вас губернаторша-то еще рожает?

- Ах, бабенька! у нас губернаторша... это ужас! Уж немолодая женщина, а каждый год! каждый год!

- Ну, это хорошо, что бабка у вас такая... Куда же ты деньги-то? положила?

- Нет, бабенька, Максим Александрыч мне класть не советовал; проценты нынче в опекунском совете маленькие, так я в рост за большие проценты отдала.

- Смотри, чтоб он у тебя денег-то не выманил!

- Кто это?

- А Максимушка-то твой; бывают, Пашенька, мой друг, бывают такие озорники, что жену готовы живую съесть, только бы деньги из нее вымучить!

- Ну, уж это, бабенька, тогда разве будет, когда он жилы из меня потянет!

- То-то, ты смотри!

Бабенька смотрит Пашеньке в глаза и не налюбуется на нее; Пашенька, с своей стороны, докладывает, что приходил к ней недавно в город мужик из Жостова, Михей Пантелеев, просил оброк простить, потому что погорел, "да я ему, милая бабенька, не простила".

- Ну, душенька, иногда, по-божески, нельзя и не простить! - замечает Марья Петровна.

- Ну, уж нет, бабенька, этак они так об себе возмечтают, что после с ними и не сговоришь!

- Однако, душечка...

- Нет, бабенька, нет! Я уж решилась никогда никому никаких снисхождений не делать!

Потом Пашенька рассказывает, какой у них в городе дом славный, как их все любят и какие у Максима Александрыча доходы по службе прекрасные.

- В прошлый набор, бабенька, так это ужасти, сколько Максим Александрыч приобрел! - говорит она.

- Да, это хорошо, коли в дом, а не из дому! Ты, Пашенька, разузнай под рукой про его доходы-то, а не то как раз на стороне метресу заведет!

- Что вы, бабенька, да я ему глаза выцарапаю!

- Ах ты, моя ягодка!

Пашенька чувствует прилив нежности, которая постепенно переходит в восторг. Она ластится к бабеньке, целует у ней ручки и глазки, называет царицей и божественной. Марья Петровна сама растрогана; хоть и порывается она заметить, по поводу Михея Пантелеева, что все-таки следует иногда "этим подлецам" снисходить, но заметка эта утопает в другом рассуждении, выражающемся словами: "а коли по правде, что их, канальев, и жалеть-то!" Таким образом время проводится незаметно до самого приезда дяденек.

Наконец и они приехали. Феденька, как соскочил с телеги, прежде всего обратился к Пашеньке с вопросом: "Ну, что, а слюняй твой где?" Петеньку же взял за голову и сряду три раза на ней показал, как следует ковырять масло. Но как ни спешил Сенечка, однако все-таки опоздал пятью минутами против младших братьев, и Марья Петровна, в радостной суете, даже не заметила его приезда. Без шума подъехал он к крыльцу, слез с перекладной, осыпал ямщика укоризнами и даже пригрозил отправить к становому.

- Милости просим! милости просим! хоть и поздний гость! - говорит ему Марья Петровна, когда он входит в ее комнату.

- Я, милая маменька, выехал прежде всех...

- А ты умей после всех выехать, да прежде всех приехать! - говорит Феденька, - право, мы выехали со станции полчаса после него: думаем, пускай его угодит маменьке... Сеня! а Сеня! признайся, ведь тебе очень хотелось угодить маменьке?

Сенечка улыбается; он хочет притвориться, что Феденька и его фаворит и что, по любви к нему, он смотрит на его выходки снисходительно.

- Только на половине дороги смотрим, кто-то перед носом у нас трюх-трюх! - продолжает Феденька, - ведь просто даже глядеть было на тебя тошно, каким ты разуваем ехал! а еще генерал... ха-ха!

- Ну, Христос с ним, Феденька!

- Да нет, маменька! не могу я равнодушно видеть... его, да вот еще Пашенькинова слюняя... Шипят себе да шипят втихомолку!

- Что такое тебе мой слюняй сделал? - горячо вступается Пашенька, которая до того уже привыкла к этому прозвищу, что и сама нередко, по ошибке, называет мужа слюняем.

Митенька сидит и хмурит брови. Он спрашивает себя: куда он попал? Он без ужаса не может себе представить, что сказала бы княгиня, если б видела всю эту обстановку? и дает себе слово уехать из родительского дома, как только будут соблюдены необходимые приличия. Марья Петровна видит это дурное расположение Митеньки и принимает меры к прекращению неприятного разговора.

- Ну, вы, петухи индейские! как сошлися, так и наскочили друг на друга! - говорит она ласково, - рассказывайте-ка лучше каждый про свои дела! Начинай-ка, Феденька!

Митенька думает про себя: "Господи, и слова-то какие! "петухи индейские"! да куда ж это я попал!" Сенечка думает: "А ведь это она не меня петухом-то назвала. Это она все Федьку да Пашку ласкает!"

- Да что я скажу! - начинает Феденька, - жуируем!

- Да ты рассказывай! - настаивает Марья Петровна.

- Недавно одну корифейку затравили!

- Что ты!

- Уговаривали добром - не захотела, ну, и завели обманом в одно место и затравили!

- Ах вы, бедокуры! бедокуры! - говорит Марья Петровна, покачивая головой и вздыхая.

- Тебя, Феденька, за эти проделки непременно в солдаты разжалуют, - очень серьезно замечает Митенька.

- Еще что!

- Ах, боюсь и я этого! боюсь я, что ты очень уж шаловлив стал, Феденька!

- Так неужто ж им спуску давать!

- Да уж очень ты неосторожно, друг мой! Чай, ведь она, Феденька, плакала!

- Ну что ж... и плакала! смотреть, что ли, на ихние слезы!

Марья Петровна опять вздыхает, но в этом вздохе не слышится ни малейшей укоризны, а скорее какое-то сладкое чувство удовлетворенной материнской гордости.

- Вот если б он вздумал такую проделку сделать, - продолжает Феденька, указывая на Сенечку, - ну, это точно: сейчас бы его, раба божьего, сграбастали... нет, да ведь я позабыть не могу, каким он фофаном давеча ехал!

- Ну, где уж ему!

- Нет, маменька, - прерывает вдруг Сенечка, которому хочется вступиться за свою честь, - я тоже однажды имел случай в этом роде...

- Полно! полно хвастаться-то! уж где тебе, убогому!

Сенечка стыдливо умолкает и весь погружается в самого себя; он думает, что бы такое ему сказать приятное, когда маменька станет расспрашивать о его житье-бытье.

- Я маменька, опять Эндоурова обыграл, - продолжает повествовать Феденька.