- А ведь это было когда-то все наше! - говорил Василий Иваныч, указывая рукой на долину Прегеля.

Павел Матвеич устремил в окно непонятливый взор, как будто хотел что-то разглядеть сквозь туман, хотя в действительности никакого тумана не было, кроме того, которым сама природа застилала его глаза.

- Когда же? - заерзал на месте господин Курицын.

- Да уж там когда бы то ни было, хоть при царе Горохе, а всё наше было. И это, и дальше всё. Отцы наши тут жили, мощи наших угодников почивали. Кёнигсберг-то Королевцем назывался, а это уж после немцы его в Кенигсберг перекрестили.

Павел Матвеич зевнул и произнес:

- Пущай их! у нас и своих болот девать некуда!

- Однако ж! - возразил Василий Иваныч, - довольно не довольно, а все-таки своего всякому жалко.

- Да неужто это правда? - встревожился Сергей Федорыч.

- Верно говорю, все наше было. Сам покойный Михайло Петрович мне сказывал: поедешь, говорит, за границу, не забудь Королевцу поклониться: наш, братец, был! И Данциг был наш - Гданском назывался, и Лейпциг - Липовец, и Дрезден - Дрозды, все наше! И Поморье все было наше, а теперь немцы Померанией называют! Больно, говорит. Да что тут еще толковать! - и посейчас один рукав Мемеля Русью зовется, и местечко при устье его - тоже Русь! Вот она где, наша Русь православная, была!

- Странно! как же мы это так... оплошали!

- Об том-то я и говорю, что сротозейничали. Не будь этого... ишь-ишь-ишь! - сколько аистов по полям бредет!

Павел Матвеич взглянул в окно, но только почесал нос.

- Все бы наше было, и аисты наши были бы!

- Не корыстная птица, - заметил Павел Матвеич, - я слышал, мышами питается.

- Что ж, гадов выводит - и за то спасибо! Вот у нас этой птицы нет, оттого и гаду много! Как переехал за Эйдкунен - ау, аисты! Ворона пошла.

- В одном месте аисты, в другом - ворона, где чему вод!

- Да, вот здесь крыши черепицей кроют, а у нас - соломой!

- Соломой-то проще! да ведь и то сказать: у другого крыша хоть и соломенная, да зато под крышею...

- По-од кры-ы-шею! - зевнул во весь рот Павел Матвеич, - фу-ты, разоспался! От самого от Берлина в себя прийти не могу! Вы откудова едете?

- Мы - из Парижа. Каждый год ездим, поживем, закупки сделаем - и домой!

- А я из Ниццы. Море...

- Я целую зиму в Баден-Бадене прожил, - отозвался и Сергей Федорыч, - всем хорошо, только праздник Христов тяжело на чужой стороне встречать!

- Па-а-сха! - опять зевнул Павел Матвеич.

- Да, побыли, погуляли, а теперь вот домой едем, делом займемся, оброки соберем. А зимой, ежели захочем, - и опять за границу! - рассудил Василий Иваныч.

- Хорошо-хорошо за границей, а дома лучше.

- Дома - чего лучше!

- Пасха пресвята-а-я! - затянул Павел Матвеич.

Все трое на минуту смолкли. Павел Матвеич повернулся боком к окну и смотрел непонятливыми глазами вдаль, остальные двое покачивались.

- Дома - святое дело! - начал наконец Василий Иваныч, - это так только говорят, что за границей хорошо, а как же возможно сравнить? Вот хоть бы насчет еды: у нас ли еда или за границей?

- Вот! именно это я всегда и жене говорил! Помилуй, говорю, у нас ли еда или в этой Ницце проклятой! - с какою-то жадностью воскликнул Павел Матвеич. Он весь оживился, и даже непонятливые его глаза как будто блеснули.

- Мне, - доложил, в свою очередь, Сергей Федорыч, - как я за границу отправлялся, губернатор говорил: "Счастливец ты, Сергей Федорыч, будешь тюрбо есть!" А я ему: "Это еще, говорю, ваше превосходительство, бабушка надвое сказала, кто счастливее: тот ли, который тюрбо будет есть, или тот, у кого под руками и осетринка, и стерлядка, и севрюжка - словом, все".

- Да, над этим еще задумаешься, - отозвался Павел Матвеич и утер ладонью нос.

- С одним тюрбо - хоть он растюрбо будь - далеко тоже не уедешь! - согласился и Василий Иваныч.

- Вот в Ницце и много рыбы, да черта ли в ней!

- То ли дело наша стерлядь!

- Одна ли стерлядь! вы возьмите: судак! ведь это - какая рыба! куда хотите, туда ее и поверните! и а ля рюсс, и с провансалом, и с кисленьким соусом - всяко!

- А молодые судачки - на жаркое!

- Вот это - так рыба! настоящая рыба!

- Осетрина, белужина, севрюжка, белорыбица, сазан, налим!

- А лещ-то! лещ! тешку леща зажарить да с кашей!

- Ну, я вам скажу, ежели линя тоже приготовить! хоть и невидная, деревенская это рыба, а ежели под красным соусом приготовить да лучку подпустить!

- А про лососину-то и забыли!

- Ну, лососина, пожалуй, и у них есть. У нас в Баден-Бадене...

- Что в Баден-Бадене! Бывал я и в Баден-Бадене! форель - только и свету в окне! Ну, еще лососина, пожалуй... кусочек с горошину подадут... нет, вы про сига нашего вспомните! нет нашего сига! нигде нашего сига нет!

- Какого тут сига искать! щуку едят, назовут "брошё" - и едят!

- А у меня щуку люди не станут есть. При крепостном праве ели, а теперь - баста! Попы - те и сейчас щук едят.

- Тюрбо да тюрбо! а его только и можно есть, что под белым соусом!

Дойдя до такого почти безнадежного результата, спутники мои чувствуют, однако, что зашли уж слишком далеко. Поэтому в мнениях их происходит минутная реакция, выразителем которой, к удивлению, является Павел Матвеич.

- Ну, положим, и не одно тюрбо! - говорит он, не без хитрости подмигивая одним глазом, - вспомните-ка!

- Конечно, не одно тюрбо, - уступает и Василий Иваныч, - ежели всё-то вспомнить, так и у них рыба есть - как рыбе не быть!

- Тоже народ живет - пить-есть надо! - присовокупляет Сергей Федорыч.

- Соль, барбю - это ведь в своем роде...

- Соусы-с!

- Соусы - это верно, что соусы! Я и сам сколько раз гарсону в кафе Риш говорил: "Что ты меня, Филипп, все соусом-то кормишь. С соусом-то я тебе перчатки свои скормлю! а ты настоящее дело подавай!"

Это замечание опять настроивает мысли на патриотический лад.

Соус? что такое соус? Есть ли это настоящая пища иди только так, какое-то мнимое, не достигшее преосуществления антреме?

- Ел я их пресловутую буйль-абесс, - говорит таинственно Павел Матвеич, - это у них вместо нашей ухи!

- Ну уж! куда уж!

- У нас уху-то подадут - а?! Со стерлядью да с налимьими печенками... зо-ло-та-а-я! Да расстегаи к ней...

- Что уж!

- У меня коли уху готовят: сперва из мелких стерлядей бульон сделают, да луку головку туда бросят, потом сквозь чистое полотенце процедят да в этом-то бульоне уж и варят настоящую стерлядь! Так она так на зубах и брызжет!

- Что уж!

- А то буйль-абесс! А они даже и ее только по праздникам едят - диковина!

- И опять-таки: буйль-абесс эта - совсем не уха, а соус!

- Всё соусы! за что ни возьмись - все соус!

- Зато они в соусах - мастера! то есть, впрочем, французы только... Мастера, бестии, соусы приготовлять!

- Еще бы! субиз, морнё, беарнез, борделез... пальчики оближешь!

- Хитер народ! настоящий провизии нет, так на соусах выезжают!

- Настоящей провизией только у нас, в матушке-России, и можно разжиться!

- Только у нас - это верно! Насчет чего другого, а насчет провизии к нам приезжай!

Все трое затихают и погружаются в себя, словно отыскивая в тайниках души какую-нибудь новую провизию для сравнения. Надо, впрочем, сказать, что Сергей Федорыч вообще принимал довольно ограниченное участие в этом разговоре. Как человек новый, в некотором роде мещанин во дворянстве, он, во-первых, опасался компрометировать себя каким-нибудь слишком простым кушаньем, а во-вторых, находил, что ему предстоит единственный, в своем роде, случай поучиться у настоящих культурных людей, чтобы потом, по приезде в Непросыхающий, сделать соответствующие применения, которые доказали бы его знакомство с последними результатами европейской культуры.

- Сравните теперь нашего цыпленка с ихним пуле! - начинает Павел Матвеич.

- Велика Федора, да дура! - отзывается Василий Иваныч.