Увидев меня, Филофей Павлыч любезно потоптался на месте, потом расцеловался, потом взял меня за обе руки и откинулся корпусом несколько назад, чтоб и издали на меня взглянуть, потом опять расцеловался и, в заключение, радостно-изумленным голосом воскликнул:

- Вот приятная неожиданность! Сестрицу проведать пожелали?

Нонночка отнеслась ко мне апатично и как-то лениво произнесла:

- Ах, дядя, это вы!

Затем тотчас же обратилась к матери и продолжала: - А мы, маменька, мимо усадьбы Иудушки Головлева проезжали - к нему маленькие Головлята приехали. Один черненький, другой беленький - преуморительные! Стоят около дороги да посвистывают - скука у них, должно быть, адская! Черненький-то уж офицер, а беленький - штафирка отчаянный! Я, маменька, в офицера-то апельсинной коркой бросила!

- Проказница ты! проказница!

- Да еще что-с! одному-то апельсинную корку бросила, а другому безе ручкой послала! - пожаловался Филофей Павлыч, - а тот, не будь глуп, да с разбега в коляску вскочил! Да уж Павла Федорыча - незнакомы они - увидел, так извинился! Стыдно, сударыня! стыдно, Нонна Савишна!

- Что ж за стыд! мужчины и не то с нами делают, да не стыдятся. Поль! ты что со мной сделал?

Поль, в ответ, самодовольно оттопырил губы и закрыл, в знак стыда, глаза.

- Так то мужчины, мой друг! - наставительно заметила Машенька, - ихнее и воспитанье такое! Так вот как: стало быть, и Иудушка... то бишь, и Порфирий Владимирыч в радости... сосед дорогой! Да что ж ты, милочка, в россказни пустилась, а мужа-то дяденьке и не представишь! Все, чай, не худо попросить в родственное расположение принять!

- Извольте. Почтеннейший дядюшка! имею честь представить вам моего... как бы вам это объяснить! Ну, одним словом, вы понимаете... всегда, всегда мы вместе... Душка!! - прибавила она, жадно прилипая губами к лицу своего мужа.

Павел Федорыч, как молодой человек благовоспитанный и современный, начал с литературы.

- А мы вас читаем! - сказал он, бросая на меня взгляд, в котором, однако, виднелась оговорка, что он не вполне-таки одобряет и со многим согласиться не может.

- Ах, дядя! я намеднись что-то ваше читала! так хохотала! так хохотала! - с своей стороны польстила Нонночка.

- Ну, видишь, ты какова! небось сама читала, а нет того, чтоб матери дать дяденькино сочинение почитать! - посетовала Машенька.

- Мы, Марья Петровна, сами соберемся да выпишем - тогда им и не дадим! - не преминул слюбезничать Филофей Павлыч.

- И точно, что не дадим! Вот будете просить, а мы не дадим!

Словом сказать, я вдруг очутился в перекрестном огне любезностей. Всякий стремился что-нибудь приятное мне сказать, чем-нибудь меня ублажить. Так что если б я решился быть, и с своей стороны, "по-родственному", то есть не "вмешивался" бы, не "фыркал", то, наверное, я бы тут как сыр в масле катался.

- А я, знаете ли, маменька, что придумала! - молвила вдруг Нонночка, - вы бы теперь за Головлятами послали, а после обеда они приедут, мы и потанцевали бы.

- А дамы-то где?

- Можно за сестрицами Корочкиными послать; три сестрицы Корочкины, да я - вот дамы; Поль, двое Головлят, дядя - и кавалеры налицо.

- Нет, на меня не рассчитывай. Во-первых, мне в Чемезово нужно, а во-вторых, я с детства не танцевал.

- Так папа за кавалера будет.

- С удовольствием-с. Только зачем же до послеобеда ждать? Это сейчас можно, благо лошади запряжены, четыре версты туда, да четыре версты назад - мигом оборотят. Вот Павел Федорыч - съездите, сударь! И вы - молодой человек, и господа Головлевы - молодые люди... тут же и познакомитесь! Что ж, в самом деле, неужто уж и повеселиться нельзя!

- Съезди, Поль... душка! Ах, маменька! как будет весело! Весело, весело, весело! - кричала она, хлопая в ладоши и подпрыгивая так, что пол слегка вздрагивал и стеклышки гремели в люстре, висевшей посреди потолка.

Павел Федорыч уехал, а мы перешли в гостиную. Филофей Павлыч почти толкнул меня на диван ("вы, братец, - старший в семействе; по христианскому обычаю, вам следовало бы под образами сидеть, а так как у нас, по легкомыслию нашему, в парадных комнатах образов не полагается - ну, так хоть на диван попокойнее поместитесь!" - сказал он при этом, крепко сжимая мне руку), а сам сел на кресло подле меня. Сбоку, около стола, поместились маменька с дочкой, и я слышал, как Машенька шепнула: "Займи дядю-то!"

- Итак, вы в наши Палестины пожаловали? - начал Филофей Павлыч, любезно пригибая голову по направлению ко мне.

- Надобность есть, Филофей Павлыч.

- И надобность даже! вот как приятно!

Он опять взял мою руку, подержал ее в обеих своих и взглянул на меня такими елейными глазами, что я так и ждал: вот-вот он меня сейчас соборовать начнет.

- Из Петербурга чего нет ли? - спросила между тем Маша Нонночку.

- Ничего еще... такая досада! Наш прокурор пишет, что министр за границей, так ждут его возвращения, чтоб о Поле доложить. А впрочем, обещает.

- Павел Федорыч шайку подмётчиков в наших местах накрыл, - объяснил мне Филофей Павлыч, - организация целая... так вот награды себе ждет.

- Представьте, дядя, бог знает что хотели тут натворить! - прибавила Нонночка. - Поль пять человек в острог засадил!

- Да-с, собирались-таки, собирались-с! Дьячка от Спаса Милостивого сынок, да учителишка тут у Троицы есть, да господин Анпетов. Из Петербурга, говорят, лозунг у них был!

- Что ж они делали?

- Да охуждали-с. Промежду себя, конечно, ну, и при свидетелях случалось. А по нашему месту, знаете, охуждать еще не полагается! Вот за границей - там, сказывают, это можно; там даже министрами за охужденья-то делают!

- И такую кутерьму они натворили! - вступилась Машенька, - все было у нас тихо да смирно, а тут вдруг... пошли это спросы да допросы - весь околоток запутали! Даже мужиков от работы отбили - страх, что тут было.

- И всё Павел Федорыч раскрыл?

- Да, всё он, голубчик. Хочется у начальства на хорошее замечание попасть - ну, и старается! Много Нонночка от них, от негодяев, слез приняла.

- Еще бы! Ночь, спать хочется, а у Поля допросы идут!

- И какая, братец, умора была! Дьячков-то сын вдруг исчез! Ищут-ищут - сгинул да пропал, и все тут! А он - что ж бы ты думал! - не будь прост, да в грядах на огороде и спрятался. Так в бороздочке между двух гряд и нашли!

- Да... это... уморительно!

- Умора-то умора, а между прочим, и перепугались все. Так перепугались! так перепугались! Сперва-то с одного началось, а потом шире да глубже, глубже да шире... Всякий думает, что и его притянут! Иной и не виноват, да неверно нынче очень! Очень нынче неверно, ах, как неверно! Куда ступить, в какую сторону идти - никто этого нынче не знает!

- Выходит, стало быть, что оно и уморительно, да и не весело?

- Вы здесь, дядя, в одну неделю соскучитесь, - как-то некстати молвила Нонночка, - у нас даже и соседей настоящих нет. Прежде, говорят, очень весело в здешней стороне бывало: по три дня помещики друг у друга гащивали, танцевали, в фанты играли, свои оркестры у многих были. А нынче хорошие-то или повымерли, или в разные стороны разъехались - все эта эмансипация наделала! Только и остались, что сестрицы Корочкины, да вот мы, да еще старый Головель года с четыре поселился. А вы, маменька, не слыхали, как наши "сестрицы" себе женихов заманивают? У них на селе один офицер из нашего полка квартировал, так он рассказывал. Встанут утром, да и пойдут все три в Воплю купаться - прямо против его квартиры. И уж выделывают они штуки в воде, выделывают! А он стоит у окна да в бинокль смотрит!

- А ему, коли он благородный человек, отвернуться бы следовало или мать бы предупредить! - сентенциозно заметила Машенька.

- Есть радость жаловаться! Мать-то, может, сама и учила... Да и ему... какой ему резон себя представленья лишать? Дядя! вы у нас долго пробудете?

- Нет; сегодня в Чемезово еду, а завтра чем свет - в дорогу, в Петербург.