Нужно сказать, что в фильме нет былой поэтической вдохновенности Марселя Карне, очаровавшей зрителей «Набережной туманов», «Детей райка», «Вечерних посетителей». Режиссерская манера рациональна, суховата. Это делает заметными сюжетные упущения. Но не поэтичность и даже не движение сюжета интересуют Марселя Карне.

Он смело раздвигает рамки уголовной хроники, вводя образы протестующей молодежи, поддерживающей героя. Он применяет публицистические приемы, открыто говоря, что полицейский произвол и интервенция во Вьетнаме имеют общее происхождение. И в этом не только мудрость зрелого художника-реалиста — в этом его нестареющая вера в человечность и правду, в этом честность его общественной позиции».

Мишель Симон

В 1969 году семидесятичетырехлетний ветеран французского кино Мишель Симон, по прозвищу Мишель Великолепный, поднялся на сцену парижского мюзик-холла и хриплым старческим голосом исполнил несколько песенок времен своей молодости. Его слушали с нежностью, с улыбкой, потому что каждый зритель с детства привык к актеру, и провожали овацией. Ежедневно его выступление в «Олимпии» длилось двадцать минут.

...У ворот Ново-Девичьего кладбища, куда он пошел поклониться праху Чехова, к артисту подошел прохожий и сказал по-французски: «Здравствуйте, господин Такси. Не беспокойтесь, мне автографа не надо, я просто хочу пожать вам руку». Симон долго потом не мог успокоиться: «Это и есть признание. Где-то в далекой стране незнакомый человек узнает тебя и пожимает руку. Ради этого стоило работать».

Даже те немногие роли Мишеля Симона, в которых я его видел, будь то Квазимодо из «Собора Парижской Богоматери» или добродушный, ограниченный, маниакально честный шофер в «Господине Такси», говорят о том, что у актера есть своя тема. Симон блестяще передает ту гамму человеческих качеств, которые можно определить словом «доброта». Это относится и к его героям в «Странной драме» и «Набережной туманов» Карне и в фильмах Ренуара, который назвал Симона «абсолютным актером».

Внешняя неуклюжесть, вызывающая порой смех, делает персонажей Симона легко ранимыми и замкнутыми. Как правило, им не очень везет в жизни. Но они всегда остаются людьми, глубоко чувствующими и добрыми. Искусство Мишеля Симона не терпит героев прямолинейных или фальшивых. Главное в его творчестве — оттенки. Виртуозно отработанные жесты, на редкость выразительные глаза, совершенное владение телом и умение носить любой костюм — все это, вместе взятое, наверное, и заставило французов называть его Мишель Великолепный.

Он любит рассказывать забавные истории, в которых всегда ощущаются его обаяние, ум и опыт.

Вот одна из таких историй:

— Недавно я выступал в Буэнос-Айресе по телевидению. Ведущий спросил меня, в скольких фильмах я снимался. Я назвал цифры: 142 фильма за 45 лет. Нет, возразил он, 143 фильма. Я рассердился: кому лучше знать? Оказалось, я забыл «Пивуан» — картину 1926 года. В ней были декорации Сены, сделанные из фотографий семиметровой высоты — такие, как делают сейчас. И был звук, хотя звуковое кино еще не родилось: голоса актеров записали на пластинки и во время сеанса заводили граммофон. Я играл тогда семидесятичетырехлетнего старика, каким стал сейчас. Вообще я начал с ролей стариков, а с годами играл все более молодых людей. Теперь вернулся к амплуа моей юности. Надо же мне было съездить в Буэнос-Айрес, чтобы все это вспомнить!

— Какие свои фильмы вы считаете лучшими?

— «Яд» и «Жизнь честного человека» Саша Гитри, «Набережную туманов» и «Странную драму» Карне, «Конец дня» Дювивье, «Красоту дьявола» Клера. Но вместе с их именами нужно назвать имена драматургов — Шарля Спаака, Жака Превера и еще раз Саша Гитри.

— А из фильмов последнего времени?

— «Мужчина и ребенок» Анри Юнебеля по сценарию Клода Барри. Это картина 1967 года. Я играл старого антисемита, полюбившего десятилетнего еврейского мальчика и спасшего его от фашистов. Картина получила семь международных наград, но самой главной для меня остается премия фестиваля фильмов о Сопротивлении в Кунео. Меня самого в 1942 году арестовали немцы по обвинению в том, что я еврей, и я вынужден был уехать в Швейцарию.

Мишель Симон и Донатас Банионис. 1969 г.

— Как вы стали актером?

— Я мечтал об этом еще в школе, когда помогал отцу делать сосиски в его колбасной мастерской, а мать сидела там же за кассой. Убедившись, что я не научусь обходиться со свиньями, родители решили, что я должен стать адвокатом. В 1910 году пятнадцатилетним подростком я приехал в Париж без сантима в кармане и понятия не имея, чем буду заниматься. Поэтому занимался всем. Торговал в метро. Стал танцором. Потом клоуном. Боксером. Служил в мюзик-холле. Пел в кино перед началом сеанса вместе с матерью Эдит Пиаф. Начал преподавать бокс, и один из моих учеников стал чемпионом Европы. Занялся акробатикой. Увлекся фотографией и получил на выставке диплом за портрет Жоржа и Людмилы Питоевых. Они и предложили играть вместе с ними в театре. В течение многих месяцев я произносил на сцене одну фразу: «Монсиньор, уже одиннадцать часов». Я говорил ее с угрозой, и в зале смеялись. Это была самая большая моя роль у Питоевых (и Мишель Великолепный рассмеялся, как хохочет ребенок, придумавший хорошую шутку). Меня стали приглашать в фильмы. Среди них был и «Жан, с Луны свалившийся», а затем знаменитая «Аталанта» Жана Виго.

«Господин Такси»

С тех пор моя карьера то взлетала высоко вверх, то закатывалась. То я перехожу из картины в картину, то подолгу не снимаюсь. Я привык к этому, но когда я говорю: «Хватит, пора на пенсию», — предлагают фильм, от которого не хочется отказываться. Из кино не так легко уйти: я его и ненавижу и обожаю. И все время откладываю час, когда можно будет опустить занавес.

— Сейчас, когда позади десятилетия работы, о чем вы вспоминаете чаще всего?

— О людях, с которыми работал. О Жане Ренуаре. Я помню, как наши фильмы запрещала церковь. Как публика скандалила во время сеансов и вызывали полицию. О Жане Виго. О том, как оглушительно проваливались наши фильмы. После одного такого провала продюсер посоветовал мне больше никогда не соглашаться на большие роли — только на реплики в эпизодах. Теперь молодежь разных стран разыскивает эти старые ленты и смотрит их. Ренуар и Виго — классики. В Париже есть улица Виго.

— Чем вы объясняете, что ваши роли выдержали испытание временем?

— Я никогда не делал на экране того, что не умею. Например, не играл героев-любовников. Я пытался быть правдивым, и, может быть, поэтому спустя сорок лет о моих персонажах можно говорить. Это добрые люди, а доброта, гостеприимство, любовь встречаются не так уж часто. А я люблю людей, и особенно тех, кто три часа выстаивает в очередях у касс кинотеатров. Я не принадлежу к актерам, которые учат жить, проповедуют, открывают истины. Моя цель — хоть раз по ходу фильма заставить зрителя переживать.

Речь идет о том, что у актера должно быть чувство. А оно не поддается анализу, и ему не научишь в театральной школе. В 1921 году в Женеве я играл Бубнова в спектакле «На дне», а потом Сорина в «Чайке». В 1924 году я видел эти спектакли во время гастролей Художественного театра. Русские играли сердцем, а не рассудком, и я сказал всем, что я французский актер с русской душой. Я учился на игре Москвина, Качалова, Станиславского.

Теперь я снимаюсь мало — во Франции засилье коммерческих фильмов. Я не хочу иметь ничего общего с насилием, зверствами, издевательствами, которые в них показываются. Когда я иду по Большим Бульварам и вижу, как на киноафишах люди душат друг друга, то думаю: «Причем тут я, Мишель Симон?»

1969 г.