Удар в живот прервал ее речь, согнул пополам и только рот хватал воздух, да обезумевшие от страха глаза светились в дежурке.

Милиционерша так и обыскивала ее согнутой, потрогала груди.

— Не растисканные еще, но не переживай девочка, скоро тебе их разомнут с пристрастием, — она захохотала, — может еще и понравится. Ладно, пошли.

Она схватила Наталью за руку, приподняла, выпрямляя, и повела из дежурки по коридору. Завела в кабинет.

— Получай, Сережа, свою кралю. Норовистая девка. Ничего — в камере обломают.

Она повернулась, что бы уйти, но опер остановил ее.

— Наручники сними.

Милиционерша сняла браслеты, толкнула легонько Наталью на стул и вышла.

Опер закурил, пододвинул пачку к Наталье.

— Кури.

Она отрицательно покачала головой.

— Не хочешь, как хочешь. Давай, рассказывай все по порядку, суд учтет твое чистосердечное признание.

Опер выпускал клубы дыма прямо в лицо Наталье, смотрел внимательно, наблюдая за реакцией.

А она просто заплакала, сквозь всхлипывания попыталась говорить:

— Я не знаю, что вам от меня надо и что надо рассказывать — то же не знаю. Кто-нибудь, ну хоть кто-нибудь может мне объяснить — что здесь происходит? Что вам всем надо? — она зарыдала.

— Хватит, — опер громко стукнул ладошкой по столу, — хватит овечкой прикидываться. Рассказывай по-хорошему.

Нервы Натальи не выдержали, она заорала тоже.

— Не знаю, не знаю, не знаю. Что рассказывать — не знаю. В чем меня обвиняют?

— Ишь ты, блядь, как защебетала, здесь только я кричать могу. Поняла, стерва? Поняла?

Он зашелся в крике, закашлялся, налил в стакан воды, выпил залпом. На крики вошел Сикорский, начальник Ура.

— Что у тебя тут, Серега, происходит? Чего шумишь?

— Да вот, Константин Владимирович, Лазареву по делу Смортковского задержали, а она из себя невинную овечку строит, не понимает, видите ли ничего.

— Ладно, не шуми. Веди ее ко мне, разберемся.

Он прошел к себе в кабинет, предложил присесть Наталье, представился:

— Я начальник отдела уголовного розыска, Сикорский Константин Владимирович, — он махнул рукой, что бы опер вышел. — А вы, как я понял, Лазарева, — он глянул в паспорт, — Наталья Михайловна. Правильно?

Она кивнула головой в знак согласия.

— Правильно, у вас же паспорт мой в руках.

— Курите — он пододвинул пачку сигарет.

— Да вы что здесь все, сговорились что ли? — возмутилась Наталья. — То курите, то рассказывай. Я не курю и что я должна рассказывать? Что? Может, вы мне хоть объясните — почему я здесь нахожусь, и почему меня здесь бьют?

— Кто бьет?

— В дежурке вашей, женщина милиционерша. Еще и лесбиянка к тому же.

Сикорский улыбнулся, услышав последнее.

— Ладно, Лазарева, я разберусь с этим вопросом. Значит, вы не знаете — за что вас задержали?

— Естественно, нет. Я и прошу мне это объяснить, а мне в ответ — рассказывай. Что рассказывать — басню Крылова?

Наталья стала понемногу осваиваться и рассуждать.

— Действительно, басни Крылова нам здесь не нужны. — Лицо Сикорского стало серьезным. — Задержаны вы, Лазарева, по подозрению в нанесении тяжких телесных повреждений гражданину Смортковскому. Понятно, почему вы теперь здесь находитесь?

— Абсолютно не понятно, никакого Смортковского я не знаю, никаких повреждений не наносила, бред полный, — возмутилась Наталья.

— Конечно, не вы сами, Лазарева, а ваш подельник…

— Какой подельник, какие повреждения, вы хоть немного думаете, что говорите? — Перебила его с возмущением Наталья.

Сикорский закурил сигарету, помолчал немного, видимо обдумывая план дальнейшего разговора.

— Хорошо, давайте иначе.

— Да хоть иначе, хоть как — я не понимаю, о чем вы говорите. — Снова перебила его Наталья.

— Давайте начнем с начала, — он поднял руку, что бы его вновь не перебили. — Что вы делали, чем занимались вчера вечером с 18 часов и до полуночи. Подробно, желательно по минутам. Это понятно?

— Это понятно, — усмехнулась Наталья. — Хоть один нормальный вопрос прозвучал. А то я уже начала думать, что здесь все шизики и садисты.

— Не забывайтесь, Лазарева, не забывайтесь, — урезонил ее Сикорский. — Давайте, не будем от темы отклонятся. И так — где и что вы делали вчера после 18 часов вечера?

Наталья рассказала все подробно и без малейшей утайки, начиная с того момента, как ее силой затолкали в машину.

— Да-а-а, — почесал голову Сикорский, — интересно рассказывайте. Значит, Смортковского вы не знаете?

— Да не знаю я никакого Смортковского, чего вы ко мне с ним привязались?

— А этого, как вы говорите, насильника вы тоже не знаете?

— Конечно, нет, у меня нет таких знакомых.

— А опознать его сможете?

— Смогу, я этого гада на всю жизнь запомнила.

— Почему в милицию не заявили — он же пытался вас изнасиловать?

Наталья задумалась немного, как бы рассматривая вопрос со всех сторон.

— Да, не заявила. А вы думаете так просто об этом говорить? Пусть и не об изнасиловании, а только о попытке. И потом преступник уже наказан, зачем ворошить неприятные вещи?

— Может и не стоит ворошить, — Сикорский задумался, — а придется. Так вы не знаете этого, как вы выразились, незнакомца?

— Хотела бы, конечно, знать, но не знаю. Даже лица не видела — глубокий капюшон все закрывал.

— Капюшон, говоришь, закрывал? — Сикорский снова задумался. — А как он яйца отрезал — видела?

— Да он и не отрезал вовсе, — пояснила Наталья, — насильник голый был абсолютно, на мне уже, когда Неизвестный вошел. Насильник кинулся на него, а нож в руках был, застеснялся, может еще что. Но схватился сам за промежность — яйца и покатились по полу, он на них так потом и осел задницей. А Неизвестный так и не подходил ни к нему, ни ко мне. Я дернулась, веревки лопнули, подскочила и убежала. Я же говорила уже.

— А Неизвестный куда девался?

— Не знаю. Я, видимо, отвлеклась немного на веревки, когда освободилась — его уже и след простыл. Но почему вы меня так подробно об этом расспрашиваете? Почему я все-таки здесь, в милиции нахожусь?

— А ты не понимаешь, Лазарева?

— Нет, не понимаю. Я не писала на насильника заявление и не собираюсь писать. Бог ему судья. Но вы же меня в чем-то подозреваете, а объяснить до сих пор не можете?

— Не писала, значит, — Сикорский ухмыльнулся. — Зато он написал. Насильник твой… и фамилия его Смортковский. И все не так было, как он пишет. Ты со своим дружком, которого Неизвестным называешь, затащили Смортковского в подвал, издевались, а потом и яйца отрезали. Так что давай, рассказывай, как все было на самом деле. Что в подвале была — не отрицаешь, что еще там был третий — не отрицаешь, что без яиц остался Смортковский — не отрицаешь. Все факты против тебя. Говори, где подельник твой, где искать его? Говори, — повысил напоследок голос Сикорский.

Наталья откинулась на спинку стула, смотрела на опера обалдевшими глазами и молчала. Только побелевшие губы подрагивали мелко, мелко. Потом заплакала.

— Гад он, гад, — сквозь всхлипывания объясняла Наталья. — Я всю правду рассказала, правду… И что же мне теперь делать?

Она посмотрела на Сикорского с такой надеждой, что ему стало не по себе. Не может молодая девушка так притворятся, так играть. А может она и впрямь говорит правду? Подспудно еще что-то не давало покоя Сикорскому, но он пока не понимал что.

— Ладно, на вот, — он протянул ей платок, — вытри слезы. Не мне решать — дело твое за прокуратурой числится. Нанимай хорошего адвоката и защищайся. Суд разберется — кто из вас прав. А Неизвестного искать станем, может он и пояснит что-нибудь.

Наталья вытерла слезы.

— И что же это получается — нет правды на свете? Какой-то отморозок заявил первым — и теперь у него все права? Тот, которого надо судить по-настоящему, меня же и обвиняет. К вам в отдел привезли — избили в дежурке и не докажешь ничего. Кто же вас любить будет, господа милиционеры? Какое у меня останется впечатление от вас? Честных граждан мордуете, подонкам потакаете. Как же мне быть, что делать дальше, Константин Владимирович, если вы сами веру во мне убили? Ладно, пойду я домой. Все равно вы мне ничего не ответите по существу.