– То, что приятно есть, приятно и сохранить.

Мы отошли с Зебеде в сторону и начали есть, запивая водкой. Клипфель, почуяв запах спиртного, крикнул мне:

– Эй, Жозеф, подсаживайся к нашему котлу. Товарищи всегда остаются товарищами! Чего там!

– На мой взгляд, сосиски – самые лучшие товарищи, – заметил Зебеде.

Потом он сам уложил мой ранец и добавил:

– Вот уже целый месяц, как я не подкреплялся так здорово!

Через полчаса после этого протрубили сбор. Пехота выстроилась. Офицеры вскочили на лошадей, и мы двинулись.

Мы шли рядом с Зебеде, и он рассказывал мне, что произошло после битвы при Лютцене. Сперва – две больших победы при Баутцене и Вурцене, форсированные марши в погоню за отступавшим неприятелем, потом – перемирие и приход ветеранов из Испании, этих ужасных людей, которые грабили крестьян и учили тому же молодежь.

К несчастью, к концу перемирия все жители стали против нас. Они ломали мосты, сообщали врагу о всех наших передвижениях и при любой нашей неудаче старались еще более ухудшить положение дел. Вдобавок начались ливни. В день битвы при Дрездене был такой дождь, что поля треуголки императора обвисли ему на плечи.

Когда одерживаешь победу, то даже и при дожде тебе тепло и весело. Но скверно, если ты разбит, удираешь по грязи и тебя преследуют по пятам гусары, драгуны и тому подобный народ.

Зебеде описал, как после одной битвы дивизия брела через поля как попало, потому что все генералы, маршалы и офицеры, боясь плена, ускакали вперед, как можно дальше.

Зебеде рассказал, что даже маршал Ней и Удино были разбиты неприятелем. При отступлениях молодые солдаты сотнями умирали от болезней и истощения. Только ветераны из Испании и старые германские солдаты, закаленные в боях, могли выдерживать тяготы переходов.

– Все теперь против нас, – говорил Зебеде. – Население, беспрерывные дожди и даже наши собственные генералы. Одни зовутся герцогами и князьями и предпочитают сидеть в мягких креслах, чем шлепать по грязи; другие спешат поскорее получить звание маршала. A мы, несчастные, можем дождаться только того, что нас искалечат в конце концов. Мы – дети крестьян и рабочих, которые боролись, чтобы уничтожить знать, теперь снова погибнем ради того, чтобы появилась знать нового сорта!

Я увидел тогда, что даже самые загнанные и несчастные люди, в конце концов, начинают понимать свое печальное положение и его причины.

Мы находились теперь между тремя армиями, которые собирались раздавить нас. Северной армией командовал Бернадот, силезской – Блюхер, a богемской – Шварценберг.

То говорили, что мы перейдем Эльбу и нападем на пруссаков и шведов; то, что мы со стороны гор нападем на австрийцев. Мы проводили время в маршах и контрмаршах. Солдаты, утомленные переходами и вечным ожиданием, ворчали:

– Это уже слишком! Надо кончать так или этак! Дольше ждать нельзя!

По вечерам приходилось быть настороже, потому что некий Тильман[12] возбуждал против нас крестьян и, как тень, следовал за нами по пятам со своими партизанами. Их было достаточное количество.

В это же время нам объявили войну баварцы, баденцы и вюртембергцы. Вся Европа была против нас.

Скоро вражеская армия стала собираться в одно место, как для большой битвы. Это утешало нас. Вместо казаков Платова[13] и партизан Тильмана мы увидели теперь гусар, егерей и драгун. Дождь лил, как из ведра. Некоторые, выбившись из сил, садились в грязь около дерева, покоряясь своей жалкой участи.

Когда на мгновенье дождь прекращался и среди туч блестели лучи осеннего солнца, мы могли видеть неприятельскую армию, как на ладони. К ней не подошли еще только русские и австрийцы.

Четырнадцатого октября наш батальон был послан на рекогносцировку к Аахену. Там оказался неприятель. Он встретил нас пушечными выстрелами. Всю ночь мы провели под дождем, не решаясь разводить костров. На утро мы форсированным шагом ушли оттуда. Все почему-то повторяли:

– Битва близка!

Сержант Пинто утверждал, что в воздухе чувствуется приближение императора. Мы двигались по направлению к Лейпцигу, и я думал: «Хорошо бы благополучно выбраться из битвы, чтобы снова свидеться с Катрин».

В следующую ночь погода была лучше. В небе поблескивали звезды. Мы продолжали маршировать. Наутро, часов около десяти, нам скомандовали:

– Стой!

Мы сделали привал. Во время него мы внезапно услышали странный гул в воздухе. Сержант Пинто сказал:

– Битва началась!

Почти тотчас же офицер, не слезавший с коня, поднял саблю вверх и крикнул:

– Вперед!

Мы бросились бежать, ни на что не обращая внимания. Ранцы, ружья, патронташи – все подпрыгивало. Через полчаса мы заметили впереди хвост бесконечной колонны – там находилась артиллерия, кавалерия, пехота, обозы. Сзади нас была видна другая колонна войска. Вся эта масса мчалась, не разбирая дороги.

Справа и слева поднимались большие облака дыма, сверкали молнии. Гул все нарастал. Мы были еще в четырех верстах от поля битвы, но уже приходилось кричать, чтобы нас слышали.

– Вот это настоящая битва! – говорили мы.

– Это посерьезней, чем при Эйлау[14], – согласился сержант Пинто.

Никто не смеялся. Мы мчались вовсю, a офицер повторял:

– Вперед! Вперед!

В нас говорила любовь к родине, но еще больше – желание драться.

Около одиннадцати часов мы увидели поле битвы – оно находилось в миле от Лейпцига. Мы видели колокольни города и старые укрепления, по которым я когда-то бродил.

Тылом к городу стояли дивизии Рикара, Домбровского, Суама и других. Совсем вдали, на холме, около старой фермы с большими сараями блестели мундиры генерального штаба. Это была резервная армия, которой командовал маршал Ней. Левое ее крыло соединялось с армией, руководимой Мармоном[15], справа находилась армия, которой предводительствовал сам император. Мы стояли таким образом около Лейпцига, a враги взяли нас в кольцо еще большего размера и заперли в городе, как в ловушке.

И разыгрались здесь три битвы сразу. Одна с русскими и австрийцами у Вахау, другая – с пруссаками у Мокерна, по пути в Халль, третья – на дороге к Лютцену – здесь шла борьба за мост у Линденау, который атаковал австрийский генерал Гиулай.

Я узнал все это уже после.

Наш батальон стал спускаться в долину, чтобы соединиться с дивизией. В это время мы увидели мчащегося к нам во весь опор офицера генерального штаба. Через две минуты он был около нас. Офицер Лоррен подъехал к нему навстречу. Они обменялись несколькими словами, и прискакавший офицер поехал дальше. Сотни офицеров скакали так через равнину и разносили приказания.

– Поворот направо! – скомандовал нам офицер, и мы направились к лесу, тянувшемуся вдоль дороги. Это была буковая роща. На опушке леса мы проверили, исправны ли наши ружья, и, разбившись на эшелоны, вошли в лесную чащу.

Разумеется, мы шли насторожившись, и сержант Пинто приговаривал каждую минуту:

– Идите под прикрытием!

Ему незачем было нас убеждать. Мы чутко прислушивались, и прежде чем перебежать от одного дерева до другого, долго всматривались.

Мы шли таким образом минут десять. К нам вернулось прежнее спокойствие, как вдруг послышался выстрел… другой… третий… Со всех сторон раздалась пальба, и я увидел, как слева упал мой товарищ. Падая, он старался удержаться за дерево.

Я взглянул в другую сторону. И что же я увидел в пятидесяти-шестидесяти шагах? Старого прусского солдата, с большими усами. Согнув руку и щурясь глазом, он целился в меня из ружья. Я стремительно приник к земле. В ту же секунду грянул выстрел, и что-то хрустнуло над моей головой. В своем кивере я носил щетку, гребень, платок и разную мелочь. Пуля пруссака все это исковеркала. Я так и обмер.