На нем были свитер в резинку, так и кричавший «Армани», и черные шерстяные брюки в тонкую золотистую полоску. Ничего не скажешь, Ихабод Крейн не только повзрослел, но и научился одеваться, а затем купил этот дом и превратил в нечто чужое и, наверное, безликое.
Ей редко выпадало смотреть на мужчин снизу вверх, особенно при таких высоких каблуках, но сейчас приходилось задирать голову, чтобы смотреть в те высокомерные нефритовые глаза, которые она так хорошо помнила. И старая, полузабытая вражда возродилась с новой силой.
– Никто не сказал мне, что вы здесь живете.
– Неужели? Забавно.
Он не потерял своего британского выговора, хотя она знала, как легко можно подделать выговор. Ее собственный, например, мог становиться северным или южным в зависимости от обстоятельств.
– Заходите.
Он отступил, приглашая ее в ее же дом.
Ей хотелось показать ему средний палец и послать к черту. Но бегство было еще одной роскошью, которую она не могла себе позволить, наряду с истериками и тратой последних денег с кредитки. Пренебрежение, затаившееся в уголках его тонких губ, говорило о том, что он прекрасно понимает, как укололо ее его приглашение. Сознание того, что он ожидает ее бегства, придало решимости расправить плечи и переступить порог… Френчменз-Брайд.
Он изуродовал дом. Достаточно было одного взгляда, чтобы это понять. Еще один чудесный старинный южный дом, погубленный чужеземным мародером.
Только округлая форма холла и винтовая лестница на второй этаж остались неизменными, но он уничтожил прелестные романтические пастели Дидди, выкрасив скругленные стены в цвет черного кофе, а старые резные дубовые панели – в снежно-белый. Режущая глаз абстрактная картина висела на месте другой, которая когда-то доминировала в этом замкнутом пространстве, – портрета самой Шугар Бет в пятилетнем возрасте в изысканном платье из белых кружев с розовыми лентами, сидевшей у модно обутых ножек красавицы матери. Дидди настояла, чтобы художник пририсовал белого карликового пуделя, хотя у них не было не только пуделя, но и вообще собаки, несмотря на все мольбы Шугар Бет. Но мать заявила, что не допустит, чтобы кто-то в доме лизал при всех свои интимные места.
Потертые деревянные полы сменили белые мраморные плиты с серо-коричневыми полосами. Антикварные сундуки исчезли вместе с позолоченным зеркалом Марии Антуанетты и парой обитых золотой парчой стульев. Большую часть пространства занимал сверкающий черный кабинетный рояль. Кабинетный рояль в холле Френчменз-Брайд… Бабке Шугар Бет с ее авангардными вкусами, возможно, понравилась бы подобная экстравагантность, но Дидди наверняка переворачивается в гробу.
– Ну и ну… – Легкий южный акцент Шугар Бет сменился более ярко выраженным, как всегда, когда она оказывалась в невыгодном положении. – На всех вещах прямо-таки выделяется особый отпечаток. Ваш, разумеется.
– В своем доме я волен делать все, что угодно, – отрезал он с высокомерием дворянина, вынужденного беседовать с судомойкой, но она заслужила такое отношение, и как бы ее ни трясло от одного его вида, пора расставить все точки над i. Можно сказать, давно пора.
– Я написала вам письмо с извинениями.
– Да неужели? – обронил он с видом полнейшего равнодушия.
– Оно вернулось. Адресат выбыл.
– Какая жалость.
Он намеревался держать ее в холле до второго пришествия. Да, поделом ей, но она не станет пресмыкаться. Поэтому наскоро избрала компромисс между своим долгом перед ним и обязанностями перед собой.
– Понимаю, слишком поздно, слишком неубедительно. Но какого черта? Раскаяние есть раскаяние.
– Откуда мне знать? Мне не в чем особенно раскаиваться.
– Тогда прислушайтесь к тому, кто пришел и честно попросил прощения. Иногда, мистер Берн, простое «мне очень жаль» – это самое большее, на что способен человек.
– Но иногда и большего недостаточно, не так ли?
Похоже, прощения от него не дождешься, что и неудивительно. В то же время ее извинение не слишком чистосердечно, и поскольку он действительно достоин чистосердечия, моральные принципы требовали, чтобы она вела себя искреннее. Но не здесь. Не стоя в холле как служанка.
– Не возражаете, если я немного огляжусь?
И, не ожидая разрешения, Шугар Бет проплыла мимо него в гостиную.
– Будьте моей гостьей, – протянул он. Каждое слово прямо-таки сочилось сарказмом.
Серо-коричневые стены в тон мраморным вставкам на полу, глубокие кожаные кресла и обтекаемой формы диван были того же самого оттенка, как панели холла. Симметрично расположенная группа из четырех черно-белых фотографий мраморных бюстов висела над камином, который сильно изменился с тех пор, как Шугар Бет жила здесь. Дубовая каминная доска с подпалинами, оставшимися от тех времен, когда Дидди забывала открывать вытяжку, была заменена новой, массивной, в неоклассическом стиле, с тяжелым карнизом и резным основанием, напоминавшим о греческом храме. Будь она в другом доме, вероятно, полюбовалась бы смелым смешением классики и модерна. Но только не во Френчменз-Брайд.
Обернувшись, она увидела, что он так и стоит в дверях. Осанка и поза выдавали бессознательное высокомерие человека, привыкшего быть хозяином положения. Хотя… он всего на четыре года старше ее. Значит, ему сейчас тридцать семь. Когда он был ее учителем, эти четыре года казались непреодолимой пропастью между ними, но теперь… теперь кажутся просто чепухой.
Она вспомнила, каким романтичным считали его «Сивиллы». Но Шугар Бет отказывалась увлечься тем, кто упрямо противился ее заигрываниям.
Наверное, нужно снова извиниться, и на этот раз как следует. Но мешал его обжигавший презрением взгляд в сочетании с гнусным осквернением родного дома.
– Кто знает, возможно, я сделала вам одолжение. На учительское жалованье всего этого никак не купишь. Кстати, поздравляю с выходом книги.
– Вы читали «Последний полустанок»?
И, как всегда, стоило ему надменно вскинуть элегантно изогнутую бровь, как она немедленно ощетинилась:
– Видит Бог, пыталась. Столько заковыристых слов!
– Ничего страшного. Насколько я помню, вы никогда не любили обременять мозги чем-то сложнее модных журналов.
– Да если бы их никто не читал, чертова уйма баб до сих пор разгуливала бы в клетчатом полиэстере. Подумайте только, что за ужасное зрелище, – выпалила она и тут же картинно распахнула глаза: – Ой! Теперь меня выгонят из класса за сквернословие.
К сожалению, время оказалось бессильно улучшить его чувство юмора.
– Подобные меры никогда на вас не действовали, не так ли, Шугар Бет? Да и ваша матушка никогда бы не допустила подобного.
– Ничего не скажешь, у Дидди всегда было твердое мнение насчет того, что для меня хорошо и что плохо, – согласилась она, наклоняя голову ровно настолько, чтобы он увидел фальшивые бриллиантовые серьги. – Знаете, она не разрешила мне участвовать в конкурсе «Мисс Миссисипи». Заявила, что я наверняка выиграю, а она не позволит никакой своей дочери переступить границу этого вульгарного Атлантик-Сити[9]. Мы даже поссорились, но вы же знаете, какая она была, когда вобьет себе что-то в голову.
– О да, помню.
Еще бы не помнить. Именно Дидди добилась его увольнения. Дополнительная причина сложить оружие и попытаться заключить несколько запоздалый мир.
– Мне очень жаль. Правда. То, что я сделала, было непростительно. – Встретить его взгляд оказалось труднее, чем она представляла, но на этот раз она не отступила. – Я сказала матери, что солгала, но к тому времени вред уже был причинен, и вы уехали из города.
– Странно! Не помню, чтобы мамочка пыталась меня разыскать. Непонятно, как эта умная образованная женщина не сумела набрать номер и признаться, что все прощено, что я не… как это она выразилась… опозорил своей профессии, запятнав добродетель ее невинной дочери.
Судя по тому, как были произнесены последние три слова, он прекрасно знал, чем занимались они с Райаном Галантайном на заднем сиденье его красного «камаро».
