Молчание черной стеной сдавило костер, он вдруг почувствовал, что у него подгибаются колени, и тяжело сел. Старик протянул кусок хлеба; он взял, надкусил — и вдруг уснул, словно занавеску задернули.

А потом он проснулся от какой — то смутной холодной тревоги. Костер погас, серый свет сочился между ветвями. Женщины спали; на широкой юбке самой молодой уютно посапывал перепеленатый младенец. А старика не было, и мальчишек тоже.

Тревога не отставала, тусклым неуютным комом сидела в груди.

«Пора, — подумал он. — Весь день впереди, и до границы рукой подать. Хорошо бы до полудня миновать Альберн… дальше полегче будет».

И не шевельнулся. Сидел, пока старик не возник из чаши. Дед был настоящий лесовик — просочился между веток, как клок тумана. Куда же это он мальчишек дел?

— Беда, господин, — сказал старик. — О н и.

— Где? Сколько?

Старик пожал плечами. Помолчал и сказал нехотя:

— Много. За речкой. — Опять помолчал. — Я, господин, малость по — ихнему разумею. Тоже воевал. Смолоду. Ищут кого — то.

— Вот оно что.

Он сам удивился своему спокойствию. Значит, Риуз. Больше никто не знал. Еще один «верный» друг!

— Найдут?

Старик опять пожал плечами.

Глупый вопрос. Если их направили на след, то уже проводников дали. Я не из тех, кого безопасно предавать.

— Успеем уйти?

— Они не успеют.

Старик поглядел на женщин, и он тоже послушно повернул голову. Та, что кормила ребенка, проснулась. Села, зевнула, подняла руки к волосам. Ребенок скатился с подола на траву, но не проснулся. Он зачем — то торопливо взял малыша на руки.

«Уходить, — думал он. — Черта с два они меня поймают! А эти? Несколько женщин и старик, который уже не может воевать… если залечь у Сухого лога… там есть такое местечко за валуном… не скоро выковырят… Все успеют уйти. Глупости! Я им нужен, только я… не пойдут дальше…»

«Не дури! — сказал он себе. — Это Вальфару было можно. Нет, и ему нельзя. Несколько человек — и вся страна? Военный союз с Тиррином. Тысячи отчаянных, вечно голодных горцев… проклятая страна!.. но они уйдут… Тиррину нужны мы — маленькая живая страна между ним и империей. Это только я могу сделать. Я один, вот в чем подлость. Смирись. Наступи на душу. Есть долг. Только долг. Черт с ним, пойду напрямик к Альберну. Не посмеют через границу…»

Старик молча глядел на него. Ни гнева, ни надежды не было в этом взгляде, только бесконечное древнее терпение. Он был готов. Давно и ко всему. А младенец спал. Хмурил во сне свои реденькие брови, и на круглом подбородочке блестела струйка слюны.

Он протянул ребенка женщине, встал, стащил с плеча тяжелое кремневое ружье и пошел навстречу врагам…

Душно было в забитой приборами комнате, серый предутренний свет висел в окне. Владимир Аркадьевич открыл глаза, как — то удивленно огляделся и медленно потащил с головы тяжелый шлем. Встал, потянулся, подошел к креслу и долго глядел на спящего. Странное было у него лицо: радостное? смущенное? испуганное? И еще что — то в глазах… может быть, зависть?

— Ну вот, — сказал он, наконец. — Дождался. Человек, а? Старый я осел! — Он тихонько засмеялся, и все лишнее ушло с лица, как — то сразу оно ожило, помолодело, и даже серые тени бессонной ночи уже не старили его. А второго варианта он все — таки не вытянул… даже приятно… человек!

Усмехнулся и принялся торопливо снимать датчики и сматывать провода. Кончил, убрал за кресло шлем, достал из шкафчика ампулу с нашатырем, обломил кончик и сунул ее под нос Борису Николаевичу.

Борис Николаевич чихнул и открыл глаза. Испуганно огляделся — и вспомнил.

— А аппаратура у вас импортная, надо полагать?

СТАЯ

_{Рассказ}

Будильник задребезжал, и женщина шевельнулась. Она повернулась на спину, не открывая глаз, и мужчина чуть отодвинулся, выпуская ее.

— Холодно, — сказала она. Тихо и жалобно, не открывая глаз, мужчина опять потянулся к ней, но она уже выскользнула из постели в холод и темноту нетопленного жилья, в душный смрад закупоренных наглухо комнат.

Она одевалась в темноте, судорожно натягивала на себя одежду, чтобы сохранить хоть немного тепла, но холодная одежда не согревала, перепутывалась в руках, и мужчина обнял ее за плечи, прижимаясь грудью к ее спине.

— Жаль, что тебе уходить, — сказал мужчина.

— Я скоро, — сказала она. — Спи.

Уже светало, когда она выходила. Еще не свет, но чуть разреженный мрак, и в нем размытые очертания домов, и что — то чуть посветлее в разрывах крыш — то ли дальнее зарево, то ли рассвет.

Сумка оттягивала руку, она и пустая была тяжела, но женщина только чуть подтянула ее, перемещая тяжесть с кисти на локоть. Она застыла в темном подъезде, вдыхая морозную вонь безжизненных улиц, вглядываясь в сумрак, слушая тишину, и только тяжесть сумки была опорой, то, что в ней, и оттого, что _э_т_о_ с ней, она осилила страх и вышла.

Первый громкий шаг по скрипучему снегу, снег выдавал ее, и она жалась к стенам, там темнели вмороженный мусор и скользкие пятна замерзших помоев, но теперь она двигалась очень тихо, и только пар от дыхания шевелился вокруг лица.

Стало почти светло; тускло — серый безрадостный свет, и все уже видно, и теперь она видела их — женщин своей стаи. Они сходились бесшумно, выскальзывали из — за углов, ощупывая друг друга взглядами и снова таяли, исчезали, втягивались в стены.

Совсем обычные лица — молодые и не очень, но это были обычные женские лица, неумытые — потому что в домах давно уже нет воды, шелушащиеся от холода и от грязи, только, может быть, какая — то муть в глазах, но этого никто не увидит, а если увидит…

Они продвигались вперед согласно и непреклонно, а утро медленно проявляло город, он проступал все ясней громадой стылых домов, выстуженных насквозь, как это зимнее утро, заляпанных черными пятнами бессветных окон.

Стая текла через город, и, может быть, не в одном из оконных пятен чье — то лицо прилипло к стеклу и с ужасом и тоскою смотрит им в след, но сегодня у них другая цель, они текут через город, и этот дом такой же, как все другие дома, но они затаились вокруг, прилипли к стенам, исчезли в подъездах, и кругом все пусто — ни шороха, ни дыхания, и даже белые клубы пара не срываются с губ. И только холод — холод сквозь все одежки, холод сквозь напряженную плоть, холод до костей, холод до самого сердца.

Женщину они пропустили. Она была не из стаи, но они ее пропустили, потому что женщина — это опасная дичь. Она долго стояла в подъезде, вглядываясь, вслушиваясь, обоняя, но ни шороха, ни дыханья, и она вышла из темноты на свет, на хрустящий предательский снег.

Она была молода и очень худа подо всем, что было на ней надето, и в глазах ее был отчаянный страх и отчаянная злоба; она шла по улице, по неистоптанной середине, вглядываясь, вслушиваясь, обоняя, но нигде ни шороха, ни дыханья — и она поверила тишине и вернулась.

И тогда появился мужчина.

Они дали ему отойти. Он торопился, но стая была быстрей, потому что голод подточил его силы, а стае еще не пришлось голодать. Они крались за ним, текли, скользили, и их взгляды опутывали его, наверное, он почувствовал эти взгляды, потому что внезапно отпрыгнул к стене.

Но стая уже была вокруг, она стягивалась, зажимала, была безысходна и неотвратима, и мужчина понял, что это конец.

Он был один среди них, молодой и, наверное, когда — то красивый, пока голод и страх не иссушили его. Но теперь в его лице не было страха, отвращение было в его лице и какое — то смутное облегчение: самое страшное совершилось — но это все же лучше, чем ждать.

Никто не ударил первым. Все тесаки упали сразу, и сумки стали легкими, когда из них выхватили тесаки.

Он упал, и быстрые руки сорвали с него одежду; безысходная и беспомощная нагота, но тесаки знали свою работу: уверенно, быстро и деловито, розовато — белые кости и куски парного, багрового мяса, и сумки отяжелели; раздутые, сытые сумки и тряпки, которыми вытирают кровавую сталь.