И я с трудом поднимаю руку и благодарно целую ладонь Суил.

Интересно, где теперь кораблик Лаэгу? Может быть, он уже открыл Острова. Я не знаю, кто в нашей истории открыл Острова. Наверное, все же не он.

Когда чуть отпускает боль, лучше думать о ненасущном. Настоящее мне не под силу, а будущее — подождет.

Скучно чувствовать себя обреченным. В самом деле, не страх, а скука: все опять решено за тебя. Остается инерция цели — поделать, успеть, дотянуть, прожить последние годы в несвободе и суете тех, кого любишь, в несвободе и суете.

Что — то поломалось во мне, разделив то, что было единым. Не «цель жизни», а «жизнь» и «цель». Отдать жизнь, что добиться цели? Что же, это в порядке вещей. Но вот сделать цель своей жизнью — это больше подходит Баруфу, мне не нравится эта подмена.

Я не очень боюсь умереть и почти не надеюсь выжить, просто все впереди решено, и проклятая определенность раздражает и бесит меня. Если я смогу убежать… Как же я могу убежать!

Его величество правит в постели. Едва я слегка отошел, навалились дела. Пришлось мне, как Тибайену, завести парадное ложе и возлежать одетым.

С утра — гонец от Эргиса. Все идет почти хорошо. Потери великоваты — у Сибла! — но талаи уходят, и можно заново строит Ирдис. Надеюсь, что к осени мы сделаем первую плавку.

Потом Асаг — новости Братства и новости торга. Я на пять лет выкупил касский торг и теперь монополист во внешней торговле. Всего за десять кассалов — для местных правителей невероятная сумма, но я окупил свой вклад меньше чем за год, и надеюсь еще на сотню кассалов дохода. Очень трудно вдолбить Асагу, что умеренность выгоднее, чем жадность: лучше десять раз взять понемногу, чем — много но только раз.

Сегодня у нас другая забота — мы с Асагом уперлись в закон. Или в то, что у Каса нет писанного закона. Есть племенные обычаи и есть житейский порядок, а в остальном — кто богат, тот и прав. Мне надоело платить за свою правоту.

Драка на постоялом дворе. Местный князек натравил свою челядь на тарданских купцов. Раньше они откупались, а теперь они требуют возмещенья убытков — не у князька, конечно, а у меня, раз именно я выступаю гарантом торговли. Сегодня драка, завтра — разбой, послезавтра — торговля живым товаром: тарданцы скупают пленников для продажи за море, хоть я и не разрешаю торговлю людьми.

— Все, — говорю я Асагу, — хватит! К вечеру я подготовлю список, и чтобы завтра в полдень все собирались у меня.

— Это кто же? — спрашивает Асаг.

— Наши законники и местные лихоимцы. Пора заводить законы, Асаг! Есть квайрский кодекс, созданный Огилом, возьмем его за основу. Полгода работы — а потом локих его утвердит, вот тогда мы им всем покажем!

Асаг уходит, и является Ларг, и это сейчас самое главное дело. Я откладываю все другие дела и отбрасываю все другие мысли. Мы с ним всерьез толкуем о вере — что же, если теперь мы возьмем веру, надо придать ей товарный вид.

— Нет, Наставник, — отвечаю я Ларгу, — это не пойдет. Ты куда готовишь группу? В Кеват? Значит, тут нужно проще и тверже. Так, например.

«Чем человек отличается от зверя? Тем, что ему дана душа. А если ему дана душа, с ним нельзя общаться как с тем, что души не имеет: его нельзя продавать и покупать, нельзя оскорблять и мучить безнаказанно. Раб не может отвечать за свои поступки — они принадлежат его господину, значит, он не блуждает во мраке среди нерожденных душ». Ну, как?

— Страшно, — отвечает Ларг. — Никогда я о том не думал, Великий, но ежели это так…

— Только богу это ведомо, но разум говорит именно так. Кстати, о разуме. Когда Калиен выезжает?

— Тарданец — то? Дней через пять.

— Я сам хочу с ним говорить. — И отвечаю его удивленному взгляду: — О Разуме. Всякий ищет в вере что — нибудь для себя. Церковь боится разума, но мы — то знаем, что ум дан человеку, чтобы отличать хорошее от дурного и выбирать между добром и злом. Разве судят животных, что бы они не натворили? Нет, потому что они не ведают, что творят. Каждого из нас ожидает суд и воздаяние по делам нашим, но если нам не был дан выбор — как нас судить?

— Но ежели нам дан выбор, — говорит он совсем тихо, — отчего ж мы тогда всегда выбираем зло?

А когда все уходят, появляется терн Ирон, и я делаюсь тихим и очень кротким, потому что ужасно боюсь перевязок. Он приносит мне боль, но я люблю терна Ирона, потому что с ним мне не стыдно быть слабым.

А день все вертится в колесе неотложных дел, и только вечером я, наконец, свободен. По вечерам со мной остается мать, и можно молча держать ее руку в своей и, улыбаясь, слушать ее ворчанье. Она говорит о сыне, которого я не знаю, что он сегодня сделал и что сказал — такое шмыгало, как ты, ну, только отворотись, а он в квашню влез. Я ему: ах, ты разбойник! А он: я — не лазбойник, я Бэлсал!

И я улыбаюсь самодовольно: кажется, в самом деле Бэрсар, беспокойная наша порода…

А вот ночи — это куда трудней. Ночью больно. Ночью дневные мысли и дела почему — то теряют цену. Как — то сразу все обретает реальный масштаб. Мой крохотный Кас, чуть заметная точка, на меньшем из трех континентов планеты. Непросто поверить, что корень зла, зародыш грядущих несчастий планеты растет на этом клочке земли, где поместилось всего пять стран.

Огромные и богатые материки, десятки стран и сотни народов — так почему мы с Баруфом решили, что замочная скважина именно здесь?

Аргументы Баруфа? Это эмоции, а не факты, ему известно не больше, чем мне. История, которую мы изучали — это ложь, по заказу созданный мир. Я обнаружил недавно, что так и не знаю, кто все — таки победил в мировой войне. И, если честно, то не уверен, одна война была или две. Не потому, что забыл — такова та история, что мы изучали.

И странная мысль: я, конечно, уже не рожусь. В Квайре теперь не осталось Бэрсаров. Наш умный аких выслал их всех из страны, чтобы избавиться от ненавистного имени и ненавистного сходства. Но где — то в Эфарте или Коггеу ученый — мятежник вроде меня вдруг вздумает тоже вернуться назад, чтоб сдвинуть историю к другому исходу. Найдет ли замочную скважину он? Или нет такого года и места? Или годится всякое и всякий год?

Эргис примчался — значит, в лесу все спокойно. Сидит и молчит, и я тоже молчу. Оказывается, и Эргис постарел. Седина в висках и тяжелые складки у губ. И в глазах что — то тусклое — то ли мудрость, то ли усталость.

Я лежу и гляжу на него с расстоянья болезни, и спокойная грусть: вот и ты несвободен, Эргис. Ты завяз в это по уши, как и я, и не только не сможешь — не захочешь жить по — другому.

И спокойная гордость: ну, каков мой Эргис? Государственный муж, полководец, тот, кому я могу…

И — угрюмая радость: да, ему я могу все оставить! Он сумеет. С Братством ему не ужиться? Значит, не будет Братства!

— Ну, — говорит он неловко, — как ты?

— Нормально. Не в первый раз. А как в лесу?

— А как в песне, «Всех убили, закопали и уселись пировать». Тилар, — говорит он вдруг. — Зря я тебя тогда отпустил. Вот чуяло сердце.

— Брось! От всех ты меня не защитишь!

Вскинул голову, смотрит с тревогой.

— Веселая песенка! Про одного уже слыхивал.

— Не так все скверно, Эргис. Просто надо подумать о наследнике.

— Что дальше, то веселей!

Глухая тоска у него в глазах — разве он сам об этом не думал? Наверное, думал, и с ним бесполезно хитрить. Хитрить еще с Эргисом? И я говорю ему правду:

— Я не хочу умирать. Не потому, что боюсь — просто тошно, когда решат за меня, сколько ты должен жить и когда умереть.

— Кто? — говорит он глухо.

— Церковь.

— Покуда…

— Да, — говорю я ему, — еще лет пять. А потом прикончат меня и раздавят всех вас, потому что вы слишком привыкнете жить за моей спиною.

— Спина — то не больно широкая.

— Разве?

Вздыхает и опускает глаза.

— Эргис, — говорю я ему, — считай, что я струсил, но для Малого Квайра лучше, если меня здесь не будет через пять лет.